шептывалъ подъ печью, надъ черепкомъ, и ножъ тотъ, которымъ поранили вѣдьму подъ вѣнцомъ, выкопалъ изъ подполья, понесъ ночью и кинулъ на распутьи, гдѣ прилегла моровая язва головою — и такимъ дѣломъ онъ избавилъ народъ и скотъ отъ всякой дальней гибели и отъ порчи!
Въ тѣ поры, подхватилъ сватъ Демьянъ, сказывали, что чума ходитъ ночью; бабы вѣдьму подслушали подъ заборомъ, да и сказали мнѣ, что очередь пришла моей избѣ. Я зажегъ елей подъ кивотомъ, самъ легъ на прилавку, да положилъ подлѣ боку топоръ и шашку. Около полуночи поднялся вихорь, и вдругъ дверь сама отперлась! Я тихомолкомъ за топоръ: глядь — топоръ безъ топорища! а я наканунѣ насадилъ его самъ, да еще и на кленовое, суковатое! Погоди, подумалъ я, меня, стараго воробья, и на мякинѣ не проведешь! Я ухватилъ шашку — а шашкой этой Запорожской казакъ, въ семисо-
шептывал под печью, над черепком, и нож тот, которым поранили ведьму под венцом, выкопал из подполья, понес ночью и кинул на распутье, где прилегла моровая язва головою — и таким делом он избавил народ и скот от всякой дальней гибели и от порчи!
В те поры, подхватил сват Демьян, сказывали, что чума ходит ночью; бабы ведьму подслушали под забором, да и сказали мне, что очередь пришла моей избе. Я зажег елей под кивотом, сам лег на прилавку, да положил подле боку топор и шашку. Около полуночи поднялся вихорь, и вдруг дверь сама отперлась! Я тихомолком за топор: глядь — топор без топорища! а я накануне насадил его сам, да еще и на кленовое, суковатое! Погоди, подумал я, меня, старого воробья, и на мякине не проведешь! Я ухватил шашку — а шашкой этой Запорожской казак, в семисо-
