Пустая каменная коробка гимназии теперь ревела и выла в страшном марше, и крысы сидели в глубоких норах, ошалев от ужаса.
— Ать… ать!.. — резал пронзительным голосом рев Карась.
— Веселей!.. прочищенным голосом кричал Мышлаевский, — алексеевцы, кого хороните?..
Не серая разрозненная гусеница, а
|
Модистки! кухарки! горничные! прачки!! |
одетая колючими штыками валила по корридору шеренга, и пол прогибался и гнулся под хрустом ног. По бесконечному корридору и во второй этаж в упор на гигантский, залитый светом через стеклянный купол, вестибюль шла гусеница, и передние ряды вдруг начали ошалевать.
На кровном аргамаке, крытом царским вальтрапом с вензелями, поднимая аргамак на дыбы, сияя улыбкой, в треуголке, заломленной с поля, с белым султаном, лысеватый и сверкающий Александр вылетал перед артиллеристами. Посылая им улыбку за улыбкой, исполненные коварного шарма, Александр взмахивал палашом и острием его указывал юнкерам на Бородинские полки. Клубочками ядер одевались Бородинские поля, и черной тучей штыков покрывалась даль на двусаженном полотне.
|
… ведь были ж… |
— Да говорят… — звенел Павловский.
|
Да говорят еще какие!!. |
гремели басы.
|
Не да-а-а-а-ром помнит вся Россия |
Ослепительный Александр несся на небо и оборванная кисея, скрывавшая его целый год, лежала валом у копыт его коня.
