Рядомъ мы стояли передъ банкой, и разглядывали его.
Оно мнѣ было противно, и вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ страхъ и отвращеніе притягивали меня къ нему.
— Вотъ гадкая личинка! — сказала послѣ долгаго молчанія воспитательница. — Выбрось ее. Она надѣлаетъ здѣсь много зла.
Но я не выбросила, и оно снова скрылась.
Лягушачій студень таялъ не по днямъ, а по часамъ, и, вмѣсто невнятныхъ зернышекъ, возлѣ широкихъ, прозрачно-сѣрыхъ и, по моему мнѣнію, очень нарядныхъ хвостиковъ, выяснились черныя толстыя головки, безспорно некрасивыя и неуклюжія.
Это народились головастики и выплыли на волю, вялые, добрые, мягкіе насквозь, и смѣшно медлительные, несмотря на усердіе широкихъ, нарядныхъ, машущихъ хвостиковъ. Довѣрчиво и безтолково они толкали другъ друга своими неуклюжими головищами и зацѣплялись кисейными хвостами.
Я ихъ любила съ нѣжностью.
Они росли невинно, питались невинно, и чѣмъ и какъ — я не знала.
Въ нихъ мнѣ чувствовалось родное. Я имъ завидовала, я ихъ презирала, я ихъ любила съ
Рядом мы стояли перед банкой, и разглядывали его.
Оно мне было противно, и вместе с тем этот страх и отвращение притягивали меня к нему.
— Вот гадкая личинка! — сказала после долгого молчания воспитательница. — Выбрось ее. Она наделает здесь много зла.
Но я не выбросила, и оно снова скрылась.
Лягушачий студень таял не по дням, а по часам, и, вместо невнятных зернышек, возле широких, прозрачно-серых и, по моему мнению, очень нарядных хвостиков, выяснились черные толстые головки, бесспорно некрасивые и неуклюжие.
Это народились головастики и выплыли на волю, вялые, добрые, мягкие насквозь, и смешно медлительные, несмотря на усердие широких, нарядных, машущих хвостиков. Доверчиво и бестолково они толкали друг друга своими неуклюжими головищами и зацеплялись кисейными хвостами.
Я их любила с нежностью.
Они росли невинно, питались невинно, и чем и как — я не знала.
В них мне чувствовалось родное. Я им завидовала, я их презирала, я их любила с
