чальные! А когда, здороваясь, прижмусь къ длинной, совсѣмъ шелковой, щекотной, серебрящейся бородѣ, — то пахнетъ вотъ такъ… вотъ какъ эта табакерка. Синяя эмаль по золоту, и портретъ мущины, съ косой и поцарапанный по блестящему, гладкому… И звѣздочки… золотыя по темно-синему, какъ по небу, только ночью. Когда отецъ нюхалъ, то чихалъ такъ смѣшно и громко.
Я потянулась пальцами къ табакеркѣ, вскинула тяжелую золотую крышечку, потомъ щепотку черную, ѣдкую, потянула носомъ изъ сжатыхъ пальцевъ, и зачихала.
Стою и чихаю. Стою и чихаю.
И какъ чихну, такъ подпрыгну на цыпочкахъ. И мнѣ весело.
Мнѣ нравится: какъ-то очень пріятно по всему тѣлу, вдыхается весело и легко, и еще нюхаю, и еще чихаю, подпрыгиваю и смѣюсь.
Слезы застятъ отъ меня комнату, ничего не вижу, и чихаю…
Что-то на плечо… рука на плечѣ, и вдругъ близко надо мною лицо матери:
— Такъ ты думаешь? такъ ты раскаиваешься?
И печальная, печальная мама, и тихая, неумолимо тихая…
чальные! А когда, здороваясь, прижмусь к длинной, совсем шелковой, щекотной, серебрящейся бороде, — то пахнет вот так… вот как эта табакерка. Синяя эмаль по золоту, и портрет мужчины, с косой и поцарапанный по блестящему, гладкому… И звездочки… золотые по темно-синему, как по небу, только ночью. Когда отец нюхал, то чихал так смешно и громко.
Я потянулась пальцами к табакерке, вскинула тяжелую золотую крышечку, потом щепотку черную, едкую, потянула носом из сжатых пальцев, и зачихала.
Стою и чихаю. Стою и чихаю.
И как чихну, так подпрыгну на цыпочках. И мне весело.
Мне нравится: как-то очень приятно по всему телу, вдыхается весело и легко, и еще нюхаю, и еще чихаю, подпрыгиваю и смеюсь.
Слезы застят от меня комнату, ничего не вижу, и чихаю…
Что-то на плечо… рука на плече, и вдруг близко надо мною лицо матери:
— Так ты думаешь? так ты раскаиваешься?
И печальная, печальная мама, и тихая, неумолимо тихая…
