Довольно. Я крикнула про тюрьму очень страшно. А Даша все молчала… Все глядѣла на меня близко и не мигая, и дышала на меня рыбьимъ жиремъ, изъ бѣлыхъ потрескавшихся губъ. Что же я крикну еще?
— Я видѣла, Даша, я видѣла сама! Я была въ шкафу…
Вдругъ краснѣю. Здѣсь темно и лица невидно, — но зачѣмъ мнѣ краснѣть?
— Даша, давай молиться!
И я падаю на колѣни и тяну ее за юбку, хотя я всегда брезгливо избѣгала касаться Глухой Даши. Но Даша стоитъ, какъ деревянный идолъ, и не хочетъ встать на колѣни.
Развѣ мать не учила ее молиться? Вѣрно, простые не учатъ своихъ дѣтей молиться. Это и есть невоспитанность.
Я молилась.
«Не введи насъ во искушеніе»…
И умоляла Дашу повторять мои слова.
— Это тебѣ поможетъ, всегда можетъ, бѣдная Даша, когда опять захочешь взять чужое… Я сама знаю. Я…
Я запнулась. Что я сказала? Что я хотѣла сказать? Развѣ я могу сказать такое ей, этой Дашѣ, развѣ ей есть дѣло до этого?
Довольно. Я крикнула про тюрьму очень страшно. А Даша всё молчала… Всё глядела на меня близко и не мигая, и дышала на меня рыбьим жиром, из белых потрескавшихся губ. Что же я крикну еще?
— Я видела, Даша, я видела сама! Я была в шкафу…
Вдруг краснею. Здесь темно и лица не видно, — но зачем мне краснеть?
— Даша, давай молиться!
И я падаю на колени и тяну ее за юбку, хотя я всегда брезгливо избегала касаться Глухой Даши. Но Даша стоит, как деревянный идол, и не хочет встать на колени.
Разве мать не учила ее молиться? Верно, простые не учат своих детей молиться. Это и есть невоспитанность.
Я молилась.
«Не введи нас во искушение»…
И умоляла Дашу повторять мои слова.
— Это тебе поможет, всегда может, бедная Даша, когда опять захочешь взять чужое… Я сама знаю. Я…
Я запнулась. Что я сказала? Что я хотела сказать? Разве я могу сказать такое ей, этой Даше, разве ей есть дело до этого?
