Страница:Иннокентий Анненский - Книга отражений, 1906.pdf/134

180 грязныя тряпицы. Но Горькій уже не Достоевскій, для котораго алмазъ былъ Богъ, а человѣкъ могъ быть случайнымъ и скудельнымъ сосудомъ Божества; у Горькаго по крайней мѣрѣ для вида—все для чело- вѣка и все въ человѣкѣ, тамъ и царевнинъ алмазъ. И если для Достоевскаго девизомъ было—смирись—дай говорить Богу, то для Горькаго онъ звучитъ гордымъ: борись и ты одолѣешь мертвую стихію, если умѣешь желать. Перечитывая пьесу Горькаго, я убѣдился, что этотъ менѣе всего имѣлъ въ виду дразнить душу своего читателя реальнымъ изображеніемъ нищеты, паденія и надрыва. Вообще онъ не относится къ тѣмъ бытоиисателямъ, которые стараются сблизить читателя съ обстановкой изображаемыхъ имъ лицъ. Рисовать онъ, кажется, и никогда не любилъ, да и фантазія едва-ли даетъ ему такія яркія отображенія дѣйствительности, какими стра- далъ, напримѣръ, во время творчества Гончаровъ. Ро- маны Горькаго скорѣе идейные эскизы, связанные на- стоятельностью проблемы, чѣмъ искусно скомианован- ныя исторіи человѣческихъ сердецъ. Горькій какъ-то странно разстается со своими героями—онъ то убиваетъ ихъ, то бросаетъ совсѣмъ молодыми, когда-бы еще впору было затѣять романъ. Его кажется не особенно интере- суютъ „тииическія особи человѣка или занимательные эпизоды". Къ изображенію его подводить не цѣпкая наблюдательность, и не интересъ къ проблемамъ инди- видуальной психологіи, а идейные запросы его чуткой артистической природы. Когда я читаю въ двадцатый разъ о Гончаровскомъ Захарѣ, или Флоберъ разсказываетъ мнѣ о Пекюше или Шарлѣ Бовари, или Теккерей методически, не торопясь, развертываетъ передо мной лѣтопись жизни Ребекки

Шарпъ, я не спрашиваю зачѣмъі Меня занимаетъ прежде