прелюбопытныхъ литературныхъ предметахъ. Но теперь я смотрю на дѣло проще.
Носъ маіора Ковалева кажется мнѣ отнюдь не болѣе несообразнымъ литературнымъ героемъ, чѣмъ Макбетъ или Донъ-Жуанъ, а превращенія его я считаю, если не столь-же разнообразными, то отнюдь не менѣе поучительными, чѣмъ когда-то воспѣтыя Овидіемъ. Меня особенно назидаетъ теперь одинъ пассажъ въ концѣ повѣсти, на который я раньше мало обращалъ вниманія, а въ немъ-то, можетъ быть, и лежитъ самая суть разсказа.
7-го апрѣля Иванъ Яковлевичъ приходитъ брить возстановленную, наконецъ, физіономію маіора Ковалева:
„Вишь ты!“ сказалъ самъ себѣ Иванъ Яковлевичъ, взглянувши на носъ, и потомъ перегнулъ голову на другую сторону и посмотрѣлъ на него съ боку: „Вона! Экъ его, право, какъ подумаешь", прополжалъ онъ и долго смотрѣлъ на носъ. Наконецъ легонько, съ бережливостью, какую только можно себѣ вообразить, онъ приподнялъ два пальца съ тѣмъ, чтобы поймать его за кончикъ.
Такова ужъ была система Ивана Яковлевича.
„Ну, ну, ну, смотри! закричалъ Ковалевъ. Иванъ Яковлевичъ и руки опустилъ, оторопѣлъ и смутился, какъ никогда не смущался. Наконецъ, осторожно сталъ онъ щекотать бритвой у него подъ бородою, и хотя ему было совсѣмъ не сподручно и трудно брить безъ придержки за нюхательную часть тѣла, однако-же, кое-какъ, упираясь своимъ шероховатымъ большимъ пальцемъ ему въ щеку и въ нижнюю десну, наконецъ одолѣлъ всѣ препятствія и выбрилъ“.
Это не только настоящій конецъ повѣсти, но и ея моральная развязка. Если только представить себѣ этихъ двухъ людей, т. е. маіора и цырульника, которые, оглядываясь на пропасть, чуть было не поглотившую
