расплодилась такая масса проектовъ и предпріятій, грандіозныхъ по своимъ размѣрамъ и нерѣдко фантастичныхъ по своимъ цѣлямъ, что казалось снова вернулась эпоха мыльныхъ пузырей; постоянное повышеніе дисконта служило зловѣщимъ признакомъ, что капитала уже не хватаетъ для потребностей спекуляціи. „Мы вступаемъ теперь въ періодъ, — такъ начинаетъ мисссъ Мартино свое сужденіе объ этой эпохѣ, — на который моралистъ взираетъ съ изумленіемъ и стыдомъ и на который еще и въ будущемъ столѣтіи будутъ взирать съ тѣми-же чувствами. Этотъ періодъ показываетъ намъ, до какого ребячества можетъ дойти духъ націи, точно такъ-же, какъ другіе кризисы свидѣтельствуютъ, какъ могучъ и благороденъ можетъ быть тотъ-же духъ, — смотря потому, которыя изъ его сторонъ затронуты, — высшія или низшія. Тотъ-же самый народъ, который умѣлъ оставаться мужественнымъ и спокойнымъ, когда его національному существованію, казалось, грозила опасность, — великодушнымъ и безкорыстнымъ, когда шла между другими дѣлежка европейскаго материка послѣ войны, тотъ же самый народъ, который твердо и честно защищалъ дѣло гонимой королевы и неуклонно стоялъ за принципы свободы въ виду измѣнившагося направленія внѣшней политики, — тотъ же самый народъ, говорю я, показалъ себя чистымъ ребенкомъ передъ соблазномъ внезапнаго обогащенія, благо ужъ очень легко было сыграть въ рискованную игру. И нельзя сказать, чтобы одни хищническіе инстинкты лежали въ корнѣ всѣхъ тѣхъ сумасбродствъ, которыя продѣлывались въ 1824—1825. Безспорно, многіе рвались только изъ за барышей, изъ жажды скорѣй разбогатѣть, — и эти живо попадались на удочку спекуляторовъ. Но для гораздо бо̀льшаго числа людей приманка заключалась въ неизвѣданномъ и возбуждающемъ удовольствіи — знать, что принимаешь участіе въ грандіозныхъ предпріятіяхъ, — въ усиленной работѣ воображенія, которое рисовало картины торговли, раскинувшейся отъ Пампасовъ Америки по отдаленнѣйшимъ морямъ земного шара, вплоть до полярныхъ льдовъ. Когда сѣдой купецъ, сидя у своего камелька, пускался въ краснорѣчивыя разглагольствованья о шахтахъ въ Кордильерахъ, гдѣ драгоцѣнные металлы сверкаютъ при свѣтѣ факела рудокопа, его воодушевляло не одно ожиданіе прибыли, но и извѣстное удовлетвореніе фантазіи, которой обычное теченіе его жизни такъ мало давало пищи. Когда ремесленникъ рисковалъ своими сбереженьями, чтобы прорыть Панамскій перешеекъ, онъ гордился своимъ участіемъ въ великомъ дѣлѣ и становился настоящимъ поэтомъ, описывая, какъ одинъ океанъ устремится навстрѣчу другому и какъ цѣлая вереница кораблей со всѣхъ частей свѣта поплыветъ по новосозданному проливу. Точно такъ же старыя дамы и удалившаяся на покой прислуга, отдавая изъ своего имущества и дохода все, что̀ они только могли сколотить, лишь бы пріобрѣсти пай въ какой нибудь компаніи паровыхъ печей, или паровыхъ прачечныхъ, молочнаго производства или искусственнаго высиживанья цыплятъ; — имъ тоже мерещились видѣнія роскоши и домашняго комфорта, и
расплодилась такая масса проектов и предприятий, грандиозных по своим размерам и нередко фантастичных по своим целям, что казалось снова вернулась эпоха мыльных пузырей; постоянное повышение дисконта служило зловещим признаком, что капитала уже не хватает для потребностей спекуляции. «Мы вступаем теперь в период, — так начинает мисс Мартино свое суждение об этой эпохе, — на который моралист взирает с изумлением и стыдом и на который еще и в будущем столетии будут взирать с теми же чувствами. Этот период показывает нам, до какого ребячества может дойти дух нации, точно так же как другие кризисы свидетельствуют, как могуч и благороден может быть тот же дух, — смотря по тому, которые из его сторон затронуты — высшие или низшие. Тот же самый народ, который умел оставаться мужественным и спокойным, когда его национальному существованию, казалось, грозила опасность, — великодушным и бескорыстным, когда шла между другими дележка европейского материка после войны, тот же самый народ, который твердо и честно защищал дело гонимой королевы и неуклонно стоял за принципы свободы ввиду изменившегося направления внешней политики, — тот же самый народ, говорю я, показал себя чистым ребенком перед соблазном внезапного обогащения, благо уж очень легко было сыграть в рискованную игру. И нельзя сказать, чтобы одни хищнические инстинкты лежали в корне всех тех сумасбродств, которые проделывались в 1824—1825. Бесспорно, многие рвались только из-за барышей, из жажды скорей разбогатеть, — и эти живо попадались на удочку спекуляторов. Но для гораздо большего числа людей приманка заключалась в неизведанном и возбуждающем удовольствии — знать, что принимаешь участие в грандиозных предприятиях, — в усиленной работе воображения, которое рисовало картины торговли, раскинувшейся от Пампасов Америки по отдаленнейшим морям земного шара, вплоть до полярных льдов. Когда седой купец, сидя у своего камелька, пускался в красноречивые разглагольствования о шахтах в Кордильерах, где драгоценные металлы сверкают при свете факела рудокопа, его воодушевляло не одно ожидание прибыли, но и известное удовлетворение фантазии, которой обычное течение его жизни так мало давало пищи. Когда ремесленник рисковал своими сбережениями, чтобы прорыть Панамский перешеек, он гордился своим участием в великом деле и становился настоящим поэтом, описывая, как один океан устремится навстречу другому, и как целая вереница кораблей со всех частей света поплывет по новосозданному проливу. Точно так же старые дамы и удалившаяся на покой прислуга, отдавая из своего имущества и дохода все, что они только могли сколотить, лишь бы приобрести пай в какой-нибудь компании паровых печей или паровых прачечных, молочного производства или искусственного высиживания цыплят; — им тоже мерещились видения роскоши и домашнего комфорта, и
