зами, бровями и волосами, и смугловатымъ цвѣтомъ лица, общимъ всему казачьему племени; свѣжія губы ея пріятно улыбались всякой разъ, когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала; дивилась, что въ такой чрезвычайной молодости отпустили меня родители мои скитаться, какъ она говорила, по свѣту; — «вамъ вѣрно не болѣе четырнадцати лѣтъ, и вы уже одни на чужой сторонѣ; сыну моему осьмнадцать, и я только съ отцемъ отпускаю его въ чужія земли; но одному! ахъ Боже! чего не могло бъ случиться съ такимъ птенцомъ! Поживите у насъ, вы хоть не много подростете, возмужаете, и когда наши казаки опять пойдутъ въ походъ, вы пойдете съ ними, и мужъ мой будетъ вамъ вмѣсто отца.» Говоря это, добрая полковница уставливала столъ разными лакомствами — медомъ, виноградомъ, сливками, и сладкимъ только что выжатымъ виномъ: пейте, молодой человѣкъ, говорила доброхотная хозяйка, чего вы боитесь? это, и мы, бабы, пьемъ стаканами; трехъ-лѣтнія дѣти у насъ пьютъ его
зами, бровями и волосами, и смугловатым цветом лица, общим всему казачьему племени; свежие губы ее приятно улыбались всякой раз, когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала; дивилась, что в такой чрезвычайной молодости отпустили меня родители мои скитаться, как она говорила, по свету; — «Вам, верно, не более четырнадцати лет, и вы уже одни на чужой стороне; сыну моему восемнадцать, и я только с отцом отпускаю его в чужие земли; но одному! ах, боже! чего не могло б случиться с таким птенцом! Поживите у нас, вы хоть не много подрастете, возмужаете, и когда наши казаки опять пойдут в поход, вы пойдете с ними, и муж мой будет вам вместо отца». Говоря это, добрая полковница уставливала стол разными лакомствами — медом, виноградом, сливками и сладким, только что выжатым вином: «Пейте, молодой человек», — говорила доброхотная хозяйка, — «чего вы боитесь? это и мы, бабы, пьем стаканами; трехлетние дети у нас пьют его
