Сказалъ онъ разъ — и глядь, Васюхѣ
Забрили лобъ на ту-жь пору.
Она кормилась отъ села,
Кормилась годъ, и всѐ ждала
Родного гостя съ упованьемъ.
Къ обѣднѣ-ль въ праздникъ зазвонятъ,
Она накинетъ тѣлогрѣйку,
И въ церкви, съ нищенками въ рядъ,
Въ одну христовую семейку
Собравшись, станетъ у дверей —
И подаютъ міряне ей:
30 Кто грошъ подастъ, а кто копѣйку, —
Тѣмъ и жила̀…
А всѐ тоска,
Что червь подточный грудь ей гложетъ,
И что могильная доска,
Все давитъ, давитъ… И не сможетъ
Она съ тоски на свѣтъ взглянуть,
Ни Богу честно потрудиться,
Ни поработать, ни уснуть;
Затѣмъ, что коршуномъ гнѣздится
40 Въ душѣ все дума у неё:
«Ужь мнѣ молъ, старой, не житье,
Знать, на свѣту: къ землинѣ клонитъ!…
Да кто-жь безъ сына-то схоронитъ?
Чай, на міру сколотятъ гробъ,
Сказал он раз — и глядь, Васюхе
Забрили лоб на ту ж пору.
Она кормилась от села,
Кормилась год и все ждала
Родного гостя с упованьем.
К обедне ль в праздник зазвонят,
Она накинет телогрейку
И в церкви, с нищенками в ряд,
В одну христовую семейку
Собравшись, станет у дверей, —
И подают миряне ей:
30 Кто грош подаст, а кто копейку, —
Тем и жила…
А все тоска,
Что червь подточный грудь ей гложет,
И что могильная доска,
Все давит, давит… И не сможет
Она с тоски на свет взглянуть,
Ни богу честно потрудиться,
Ни поработать, ни уснуть;
Затем, что коршуном гнездится
40 В душе все дума у нее:
«Уж мне, мол, старой, не житье,
Знать, на свету: к землине клонит!..
Да кто ж без сына-то схоронит?
Чай, на миру сколотят гроб,
