должается он: «Отступих от Бога злобою, грехолюбив сам сын собою. Темность паче света желаю, свыше благодати не чаю. Что же имам, грешный, сотворити, когда приидет Господь судити? Вопросит о своем богатстве, расточенном зде во отрадстве?» И вот — хватается блудный сын, как утопающий за соломинку, за мысль, озарившую его темную душу: «Пойду прежде дне того судна и реку вся дела мои блудна!»… В симбирском разнопеве это мысль облекается в такие слова: — «Пойду я ко Господу, смирюся, паду на пречистыя Его нозы, пролью я умильныя слезы: прости мене, Господи Владыко, заблудшаго сына!» Записан и такой, еще более красноречивый конец «плача»: «Колико наемник у отца моего! Паду пред отцем, умилюся, да его пищи не лишуся! Расплачуся горькою слезой, не будет ли милости со мною? Пойду и реку ему смело: — Согреших ти, отче мой, зело! Приими мя, заблудшего сына, яко от наемник едина!» Народные стихопевцы по иным местам переходят от плача блудного сына к плачу отца по нем. «Ах, увы, сыне, сын мой сладчайший!» — поется-сказывается эта часть стиха: «Наносишь мне бо печаль, плач горчайший. В горах ли, в вертепах обитаешь ныне, или аки в скотской живешь в долине? Ах, пронзаешь мне отчую днесь утробу, вводиши мене прямо ты ко гробу!» Отчий плач заканчивается таким выкриком обливающегося кровью сердца, рвущегося на части от неутолимой тоски-жалости:
«Ах, увы, мой сыне! |