Такъ обстоитъ дѣло между нами тремя. Отъ всего сердца люблю я только жизнь — и поистинѣ, всего больше тогда, когда я ненавижу ее!
Но если я люблю мудрость, и часто слишкомъ люблю ее, то потому, что она очень напоминаетъ мнѣ жизнь!
У ней ея глаза, ея смѣхъ и даже ея золотая удочка: чѣмъ же я виноватъ, что онѣ такъ похожи одна на другую?
И когда однажды жизнь спросила меня: «Что такое мудрость?» — я съ жаромъ отвѣтилъ: О, да! мудрость!
Ея алчутъ и не насыщаются, смотрятъ сквозь покровы и ловятъ сѣтью,
Красива ли она? Почемъ я знаю! Но и самые старые карпы еще идутъ на приманки ея.
Измѣнчива она и упряма; часто я видѣлъ, какъ кусала она себѣ губы и путала гребнемъ свои волосы.
Быть можетъ, она зла и лукава, и во всемъ она женщина; но когда она дурно говоритъ о себѣ самой, тогда именно увлекаетъ она всего больше.
И когда я сказалъ это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. «О комъ же говоришь ты? спросила она, не обо мнѣ ли?
И если даже ты правъ, — можно ли говорить это мнѣ прямо въ лицо! Но теперь скажи мнѣ о своей мудрости!»
Ахъ, ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И мнѣ показалось, что я опять погружаюсь въ непостижимое».
Такъ пѣлъ Заратустра. Но когда пляска кончилась и дѣвушки ушли, онъ сдѣлался печаленъ.
«Солнце давно уже сѣло, сказалъ онъ наконецъ; лугъ сталъ сырымъ, отъ лѣсовъ вѣетъ прохладой.
Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я только жизнь — и поистине, всего больше тогда, когда я ненавижу ее!
Но если я люблю мудрость, и часто слишком люблю ее, то потому, что она очень напоминает мне жизнь!
У неё её глаза, её смех и даже её золотая удочка: чем же я виноват, что они так похожи одна на другую?
И когда однажды жизнь спросила меня: «Что такое мудрость?» — я с жаром ответил: О, да! мудрость!
Её алчут и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят сетью,
Красива ли она? Почем я знаю! Но и самые старые карпы еще идут на приманки её.
Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе губы и путала гребнем свои волосы.
Быть может, она зла и лукава, и во всём она женщина; но когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она всего больше.
И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. «О ком же говоришь ты? спросила она, не обо мне ли?
И если даже ты прав, — можно ли говорить это мне прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости!»
Ах, ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое».
Так пел Заратустра. Но когда пляска кончилась и девушки ушли, он сделался печален.
«Солнце давно уже село, сказал он наконец; луг стал сырым, от лесов веет прохладой.
