И когда я шелъ изъ своего уединенія и впервыѣ проходилъ по этому мосту, не вѣрилъ своимъ глазамъ, непрестанно смотрѣлъ и наконецъ сказалъ: «это — ухо! Ухо величиною съ человѣка»: Я посмотрѣлъ еще пристальнѣе:. и дѣйствительно за ухомъ двигалось еще нѣчто, до жалости маленькое, бѣдное и слабое. И поистинѣ, чудовищное ухо сидѣло на маленькомъ, тонкомъ стеблѣ, — и этимъ стеблемъ былъ человѣкъ! Вооружась очками, можно было даже разглядѣть маленькое, завистливое личико, а также пухлую душонку, которая качалась на стеблѣ этомъ. Народъ же говорилъ мнѣ, что большое ухо не только человѣкъ, но даже великій человѣкъ, геній. Но никогда не вѣрилъ я народу, когда говорилъ онъ о великихъ людяхъ, — и я остался при убѣжденіи, что это — калѣка наизнанку, у котораго всего слишкомъ мало и только одного чего-нибудь слишкомъ много».
Сказавъ такъ горбатому и тѣмъ, для кого онъ былъ толкователемъ и ходатаемъ, Заратустра обратился съ глубокимъ негодованіемъ къ своимъ ученикамъ и сказалъ:
«Поистинѣ, друзья мои, я хожу среди людей, какъ среди обломковъ и отдѣльныхъ частей человѣка!
Самое ужасное для взора моего — это видѣть человѣка разрушеннымъ и разбросаннымъ, какъ будто на полѣ кровопролитной битвы.
И если переносится мой взоръ отъ настоящаго къ прошлому, всюду находитъ онъ то же самое: обломки, отдѣльный части человѣка и ужасную случайность — и ни одного человѣка!
Настоящее и прошлое на землѣ — ахъ! друзья мои, это и есть самое невыносимое для меня; и я не могъ бы жить, еслибъ не былъ я провидцемъ того, что должно придти.
И когда я шел из своего уединения и впервые проходил по этому мосту, не верил своим глазам, непрестанно смотрел и наконец сказал: «это — ухо! Ухо величиною с человека»: Я посмотрел еще пристальнее:. и действительно за ухом двигалось еще нечто, до жалости маленькое, бедное и слабое. И поистине, чудовищное ухо сидело на маленьком, тонком стебле, — и этим стеблем был человек! Вооружась очками, можно было даже разглядеть маленькое, завистливое личико, а также пухлую душонку, которая качалась на стебле этом. Народ же говорил мне, что большое ухо не только человек, но даже великий человек, гений. Но никогда не верил я народу, когда говорил он о великих людях, — и я остался при убеждении, что это — калека наизнанку, у которого всего слишком мало и только одного чего-нибудь слишком много».
Сказав так горбатому и тем, для кого он был толкователем и ходатаем, Заратустра обратился с глубоким негодованием к своим ученикам и сказал:
«Поистине, друзья мои, я хожу среди людей, как среди обломков и отдельных частей человека!
Самое ужасное для взора моего — это видеть человека разрушенным и разбросанным, как будто на поле кровопролитной битвы.
И если переносится мой взор от настоящего к прошлому, всюду находит он то же самое: обломки, отдельный части человека и ужасную случайность — и ни одного человека!
Настоящее и прошлое на земле — ах! друзья мои, это и есть самое невыносимое для меня; и я не мог бы жить, если б не был я провидцем того, что должно придти.
