Ибо это былъ призракъ и предвидѣніе: — что видѣлъ я тогда въ символѣ? И кто же онъ, кто нѣкогда еще долженъ прійти?
Кто этотъ пастухъ, которому заползла въ глотку змѣя? Кто этотъ человѣкъ, которому всѣ самое тяжелое, самое черное заползетъ въ глотку?
— И пастухъ откусилъ, какъ совѣтовалъ ему крикъ мой; откусилъ голову змѣи! Далеко отплюнулъ онъ ее: — и вскочилъ на ноги.
Ни пастуха, ни человѣка болѣе, — предо мной стоялъ преображенный, просвѣтленный, который смѣялся! Никогда еще на землѣ не смѣялся человѣкъ, какъ онъ смѣялся!
О, братья мои, я слышалъ смѣхъ, который не былъ смѣхомъ человѣка, — и теперь пожираетъ меня жажда, желаніе, которое никогда не стихнетъ во мнѣ.
Желаніе этого смѣха пожираетъ меня: о, какъ вынесу я еще жизнь? И какъ вынесъ бы я теперь смерть!»
Такъ говорилъ Заратустра.
Съ такими загадками и съ горечью въ сердцѣ плылъ Заратустра по морю. Но на четвертый день странствоваія, когда онъ уже былъ далеко отъ блаженныхъ острововъ и отъ своихъ друзей, онъ превозмогъ всю свою печаль: — побѣдоносно, твердой ногою стоялъ онъ снова на пути своей судьбы. И такъ говорилъ тогда Заратустра къ своей ликующей совѣсти:
Ибо это был призрак и предвидение: — что видел я тогда в символе? И кто же он, кто некогда еще должен прийти?
Кто этот пастух, которому заползла в глотку змея? Кто этот человек, которому все самое тяжелое, самое черное заползет в глотку?
— И пастух откусил, как советовал ему крик мой; откусил голову змеи! Далеко отплюнул он ее: — и вскочил на ноги.
Ни пастуха, ни человека более, — предо мной стоял преображенный, просветленный, который смеялся! Никогда еще на земле не смеялся человек, как он смеялся!
О, братья мои, я слышал смех, который не был смехом человека, — и теперь пожирает меня жажда, желание, которое никогда не стихнет во мне.
Желание этого смеха пожирает меня: о, как вынесу я еще жизнь? И как вынес бы я теперь смерть!»
Так говорил Заратустра.
С такими загадками и с горечью в сердце плыл Заратустра по морю. Но на четвертый день странствоваия, когда он уже был далеко от блаженных островов и от своих друзей, он превозмог всю свою печаль: — победоносно, твердой ногою стоял он снова на пути своей судьбы. И так говорил тогда Заратустра к своей ликующей совести:
