Ихъ «сумерки» не продолжались до смерти, — объ этомъ, конечно, лгутъ! Напротивъ: однажды они сами убили себя — смѣхомъ!
Это случилось, когда самое нечестивое слово было произнесено однимъ богомъ, — слово: «Богъ единъ! У тебя не должно быть иного бога, кромѣ меня!» — старая борода, сердитый и ревнивый богъ до такой степени забылся:
И всѣ боги смѣялись тогда качаясь на своихъ сидѣньяхъ, и восклицали: «Развѣ не въ томъ божественность, что существуютъ боги, а не богъ!»
Имѣющій уши, да слышитъ».
Такъ говорилъ Заратустра въ городѣ, который любилъ онъ и который прозывался «Пестрая корова». Отсюда оставалось ему всего два дня пути, чтобъ былъ онъ опять въ своей пещерѣ и у своихъ звѣрей; и душа его непрестанно радовалась въ виду близости возвращенія.
«О, уединеніе! Ты уединеніе, отчизна моя! Слишкомъ долго жилъ я дикимъ на дикой чужбинѣ, чтобъ не возвратиться со слезами къ тебѣ!
Теперь пригрози мнѣ только пальцевъ, какъ грозить мать, теперь улыбнись мнѣ, какъ улыбается мать, теперь скажи только: «А кто однажды, какъ вихрь, улетѣлъ отъ меня?
«— кто, разставаясь, кричалъ: слишкомъ долго сидѣлъ я въ одиночества, я разучился молчанію! Этому, конечно, ты научился теперь?
Их «сумерки» не продолжались до смерти, — об этом, конечно, лгут! Напротив: однажды они сами убили себя — смехом!
Это случилось, когда самое нечестивое слово было произнесено одним богом, — слово: «Бог един! У тебя не должно быть иного бога, кроме меня!» — старая борода, сердитый и ревнивый бог до такой степени забылся:
И все боги смеялись тогда качаясь на своих сиденьях, и восклицали: «Разве не в том божественность, что существуют боги, а не бог!»
Имеющий уши, да слышит».
Так говорил Заратустра в городе, который любил он и который прозывался «Пестрая корова». Отсюда оставалось ему всего два дня пути, чтоб был он опять в своей пещере и у своих зверей; и душа его непрестанно радовалась в виду близости возвращения.
«О, уединение! Ты уединение, отчизна моя! Слишком долго жил я диким на дикой чужбине, чтоб не возвратиться со слезами к тебе!
Теперь пригрози мне только пальцев, как грозить мать, теперь улыбнись мне, как улыбается мать, теперь скажи только: «А кто однажды, как вихрь, улетел от меня?
«— кто, расставаясь, кричал: слишком долго сидел я в одиночества, я разучился молчанию! Этому, конечно, ты научился теперь?
