Относительно содержанія, это единеніе ничѣмъ не могло быть доказано такъ сильно, какъ упомянутой настойчивой мыслью объ освобожденіи крестьянъ, мыслью, которая одинаково одушевляла людей двухъ главныхъ литературныхъ направленій до самаго акта освобожденія. Рядомъ съ этимъ шло усиленное стремленіе къ изученію народной жизни, создавшее съ одной стороны многочисленные опыты художественнаго изображенія народнаго быта, — составившіе потомъ цѣлую яркую полосу нашей литературы, — съ другой массу научныхъ изслѣдованій о русской старинѣ и народности. Въ этихъ опытахъ художественнаго воспроизведенія, начиная еще въ восемнадцатомъ вѣкѣ съ Новикова и Радищева и продолжая потомъ Жуковскимъ, Пушкинымъ, Гоголемъ и наконецъ ихъ школой, сказалась уже та особенная черта русской литературы, которая почти неизвѣстна и даже мало понятна въ литературѣ западно-европейской — чрезвычайно непосредственная, ясная, нерѣдко задушевная близость русскаго писателя къ народу и его жизни… Вслѣдствіе того, что наша художественная литература была еще слишкомъ молода, она еще не успѣла утратить пониманія патріархальныхъ настроеній народа, что́ для литературы европейской становилось почти невозможно. Послѣдняя уже втеченіе многихъ вѣковъ развивала и наконецъ выработала литературное художество, исполненное искусственной манерности и условнаго языка, когда вмѣстѣ съ тѣмъ и народная масса, въ значительной мѣрѣ культурная или полу-культурная, потеряла патріархальную поэзію, которая могла бы быть привлекательна для образованнаго общества. Тургеневъ разсказывалъ, что извѣстный Мериме́, знакомый съ нашей литературой, изумлялся въ произведеніяхъ Пушкина библейской простотѣ его языка (въ «Пирѣ Петра Великаго»), которая для европейскаго писателя была бы немыслима. По своей новости и по малому сравнительно распространенію въ обществѣ наша литература не выработала и донынѣ той условной и часто изысканной рѣчи, какая свойственна литературамъ Запада, но сохранила близость съ богатымъ источникомъ живой народной рѣчи. Мы
Относительно содержания, это единение ничем не могло быть доказано так сильно, как упомянутой настойчивой мыслью об освобождении крестьян, мыслью, которая одинаково одушевляла людей двух главных литературных направлений до самого акта освобождения. Рядом с этим шло усиленное стремление к изучению народной жизни, создавшее с одной стороны многочисленные опыты художественного изображения народного быта, — составившие потом целую яркую полосу нашей литературы, — с другой массу научных исследований о русской старине и народности. В этих опытах художественного воспроизведения, начиная еще в восемнадцатом веке с Новикова и Радищева и продолжая потом Жуковским, Пушкиным, Гоголем и наконец их школой, сказалась уже та особенная черта русской литературы, которая почти неизвестна и даже мало понятна в литературе западно-европейской — чрезвычайно непосредственная, ясная, нередко задушевная близость русского писателя к народу и его жизни… Вследствие того, что наша художественная литература была еще слишком молода, она еще не успела утратить понимания патриархальных настроений народа, что для литературы европейской становилось почти невозможно. Последняя уже в течение многих веков развивала и наконец выработала литературное художество, исполненное искусственной манерности и условного языка, когда вместе с тем и народная масса, в значительной мере культурная или полукультурная, потеряла патриархальную поэзию, которая могла бы быть привлекательна для образованного общества. Тургенев рассказывал, что известный Мериме́, знакомый с нашей литературой, изумлялся в произведениях Пушкина библейской простоте его языка (в «Пире Петра Великого»), которая для европейского писателя была бы немыслима. По своей новости и по малому сравнительно распространению в обществе наша литература не выработала и доныне той условной и часто изысканной речи, какая свойственна литературам Запада, но сохранила близость с богатым источником живой народной речи. Мы
