что делается, только на себя, то решился послать свою телеграмму в министерство иностранных дел для проверки, что я точно выразил мысль, которая Штюрмером была высказана. И в то время я эту телеграмму там оставил, и потом мне по телефону сообщили, что Штюрмер сделал в ней какие-то перемены. Я не знаю, какие перемены, по существу или нет, но телеграмма, присланная мною Штюрмеру, была совсем изменена. И так как я не решился поспать ее, то сообщил министерству иностранных дел, через Татищева, которому я по этому поводу телефонировал, что поправки Штюрмера несогласны с нашим разговором и не отвечают предъявленным нами требованиям, что это не удовлетворит жителей польского края, и я не принимаю на себя никакой ответственности, как может история обратиться потом в этом вопросе, и что никакой телеграммы не пошлю; и никакой телеграммы не выслал в ответ. Это был мой последний акт, и я сказал только, что всегда готов к услугам, когда председатель совета министров или министр иностранных дел затребует по польскому вопросу и будет со мною говорить в конкретных случаях. Но что в виду той перемены в 24 часа мысли, которую, мне казалось, я понял правильно, а председатель совета министров иначе понимает, я считаю своим долгом самый вопрос не возбуждать. Это был последний раз, когда я имел официальное сношение со Штюрмером. Потом произошел акт 6-го ноября, изданный германцами, со всеми последствиями.
Председатель. — И значит только после акта 6-го ноября, германцами изданного, был 12-го декабря 1916 года этот приказ армии и флоту?
Гр. Велепольский. — Да.
Председатель. — Граф, не будете ли добры сказать, в чем заключалась разница между текстом вашей телеграммы и тем, что вам говорил министр иностранных дел и председатель совета министров?
Гр. Велепольский. — Был изменен текст. Я не помню, какие слова вычеркнули; но мысль, высказанная мною, изменена. В исправленном рукою Штюрмера виде телеграмма у меня находится, так что я могу ее представить.
Председатель. — У вас нет с собою?
Гр. Велепольский. — С собою нет. Она коренным образом меняла мою успокоительную телеграмму, и только могла вызвать негодование и волнение, так что я сам сказал, что не решаюсь послать. То, что Штюрмер хотел, была одна фразеология без какого-нибудь решения вопроса. При этом Штюрмер защищался, что наша мемория не у него, а находится в ставке. Больше я никаких отношений с ним потом не имел. 23-го декабря я обратился к государю, и был им принят.
Председатель. — Будьте добры рассказать об этом. Про все предыдущие приемы вы изволили рассказать.
