дельфиновъ. Смотря на себя, я прихожу въ ужасъ отъ своего тѣла, не знаю какъ и назвать его, человѣкомъ ли, или собакой, или волкомъ, или быкомъ, или птицей, или змѣемъ, или дракономъ, или химерою. Тѣ любители мудрости превращаютъ меня во всякаго рода животныхъ, въ земныхъ, водяныхъ, летающихъ, многовидныхъ, дикихъ или домашнихъ, нѣмыхъ или издающихъ звуки, безсловесныхъ или разумныхъ. Я плаваю, летаю, парю, въ воздухѣ, пресмыкаюсь, бѣгаю, сижу. Является, наконецъ, Эмпедоклъ, и дѣлаетъ изъ меня растеніе.
3. Если философы разнорѣчатъ такимъ образомъ въ ученіи о душѣ человѣка, тѣмъ болѣе они не могли сказать истину о богахъ или о мірѣ. Они такъ храбры, чтобы не сказать — тупы: не въ состояніи будучи постигнуть собственной души, изслѣдуютъ природу самихъ боговъ, и, не зная собственнаго тѣла, истощаются въ усиліяхъ познать естество міра. Относительно началъ природы они чрезвычайно разногласятъ другъ съ другомъ. Еслибъ я встрѣтился съ Анаксагоромъ, онъ сталъ бы учить меня вотъ чему: начало всѣхъ вещей есть умъ, онъ виновникъ и владыка всего; онъ безпорядочное приводитъ въ порядокъ, неподвижному даетъ движеніе, смѣшанное раздѣляетъ, нестройное устрояетъ. Такое ученіе Анаксагора нравится мнѣ, и я вполнѣ соглашаюсь съ его мыслями. Но противъ него возстаютъ Меллисъ и Парменидъ: послѣдній въ поэтическихъ стихахъ возвѣщаетъ, что сущее естъ единое, вѣчное, безпредѣльное, недвижимое и совершенно равное себѣ. Я опять, не знаю почему, соглашаюсь съ этимъ ученіемъ, и Парменидъ вытѣсняетъ изъ души моей Анаксагора. Когда же я воображаю, что утвердился въ своихъ мысляхъ, выступаетъ въ свою очередь Анак-
дельфинов. Смотря на себя, я прихожу в ужас от своего тела, не знаю, как и назвать его, человеком ли, или собакой, или волком, или быком, или птицей, или змеем, или драконом, или химерою. Те любители мудрости превращают меня во всякого рода животных, в земных, водяных, летающих, многовидных, диких или домашних, немых или издающих звуки, бессловесных или разумных. Я плаваю, летаю, парю, в воздухе, пресмыкаюсь, бегаю, сижу. Является, наконец, Эмпедокл, и делает из меня растение.
3. Если философы разноречат таким образом в учении о душе человека, тем более они не могли сказать истину о богах или о мире. Они так храбры, чтобы не сказать — тупы: не в состоянии будучи постигнуть собственной души, исследуют природу самих богов, и, не зная собственного тела, истощаются в усилиях познать естество мира. Относительно начал природы они чрезвычайно разногласят друг с другом. Если б я встретился с Анаксагором, он стал бы учить меня вот чему: начало всех вещей есть ум, он виновник и владыка всего; он беспорядочное приводит в порядок, неподвижному дает движение, смешанное разделяет, нестройное устрояет. Такое учение Анаксагора нравится мне, и я вполне соглашаюсь с его мыслями. Но против него восстают Меллис и Парменид: последний в поэтических стихах возвещает, что сущее есть единое, вечное, беспредельное, недвижимое и совершенно равное себе. Я опять, не знаю почему, соглашаюсь с этим учением, и Парменид вытесняет из души моей Анаксагора. Когда же я воображаю, что утвердился в своих мыслях, выступает в свою очередь Анак-
