снятую со всего великаго народа» Сахаровъ, — продолжаетъ Безсоновъ, — «доказалъ свою роль тысячью опытовъ. При всемъ томъ, мы не рѣшились бы говорить о почтенномъ въ другихъ отношеніяхъ дѣятелѣ, сдѣлавшемъ все-таки много для словесности народной, не рѣшились бы легкомысленно, если бы предварительно не взяли на себя труда провѣрить всѣ напечатанные имъ памятники устнаго творчества съ образцами неподдѣльными, до насъ уцѣлѣвшими. Выводъ нашего безпристрастнаго сличенія оказался крайне неблагопріятенъ для издателя „Сказаній Русскаго народа“ и „Русскихъ народныхъ сказокъ“. Довольно припомнить обдѣланный имъ Стихъ Егорья…, довольно привести пѣсню объ осадѣ Волова и Карамышевѣ, гдѣ Сахаровъ, по мнимымъ историческимъ требованіямъ, подставилъ вмѣсто Волова Псковъ, вмѣсто Карамышева — Шуйскаго Ивана Петровича; въ пѣсняхъ болѣе мелкихъ онъ вездѣ почти стеръ особенности мѣстныхъ нарѣчій, укорачивалъ — удлиннялъ стихъ по произволу, дѣлалъ тѣ же поправки и вставки. Дошло до необходимости создать уже какой-нибудь авторитетъ подобныхъ поправокъ: это и была знаменитая рукопись Бѣльскаго, выведенная Сахаровымъ въ ссылкахъ, но не на показъ, ибо она гораздо болѣе сомнительна, чѣмъ Акимовская — Татищевская; и увидать ее въ томъ видѣ, какъ она цитовалась, конечно, мы никогда не увидимъ.» Перебравши подробно сказки изъ мнимой рукописи Бѣльскаго, Безсоновъ останавливается на сказкѣ объ Акундинѣ. «Рукопись Бѣльскаго», — говоритъ онъ, — «еще не вся: слѣдуетъ Сказка объ Акундинѣ и князѣ Глѣбѣ Ольговичѣ. Долго было бы намъ по прежнему разбирать языкъ: онъ такой же пряный и уснащенный. Только лишь зачинается сказка, — „соизвольте выслушать, люди добрые, слово вѣстное, приголубьте рѣчью лебединою словеса немудрыя“ — тотчасъ чувствуете съ Гоголемъ, какъ пошла писать распыщенная губернія. Все вступленіе Сказки пропитано этими сладостями и жалостями: разсказывается,
снятую со всего великого народа» Сахаров, — продолжает Бессонов, — «доказал свою роль тысячью опытов. При всем том, мы не решились бы говорить о почтенном в других отношениях деятеле, сделавшем всё-таки много для словесности народной, не решились бы легкомысленно, если бы предварительно не взяли на себя труда проверить все напечатанные им памятники устного творчества с образцами неподдельными, до нас уцелевшими. Вывод нашего беспристрастного сличения оказался крайне неблагоприятен для издателя „Сказаний Русского народа“ и „Русских народных сказок“. Довольно припомнить обделанный им Стих Егорья…, довольно привести песню об осаде Волова и Карамышеве, где Сахаров, по мнимым историческим требованиям, подставил вместо Волова Псков, вместо Карамышева — Шуйского Ивана Петровича; в песнях более мелких он везде почти стер особенности местных наречий, укорачивал — удлиннял стих по произволу, делал те же поправки и вставки. Дошло до необходимости создать уже какой-нибудь авторитет подобных поправок: это и была знаменитая рукопись Бельского, выведенная Сахаровым в ссылках, но не на показ, ибо она гораздо более сомнительна, чем Акимовская — Татищевская; и увидать ее в том виде, как она цитовалась, конечно, мы никогда не увидим.» Перебравши подробно сказки из мнимой рукописи Бельского, Бессонов останавливается на сказке об Акундине. «Рукопись Бельского, — говорит он, — «еще не вся: следует Сказка об Акундине и князе Глебе Ольговиче. Долго было бы нам по-прежнему разбирать язык: он такой же пряный и уснащенный. Только лишь зачинается сказка, — „соизвольте выслушать, люди добрые, слово вестное, приголубьте речью лебединою словеса немудрые“ — тотчас чувствуете с Гоголем, как пошла писать распыщенная губерния. Всё вступление Сказки пропитано этими сладостями и жалостями: рассказывается,
