— Да, — отвѣчаетъ жена: — это было пока иносказательно, но понятно. Ихъ вкусы и стремленія сходятся, и я вечеромъ поѣду съ твоимъ братомъ къ нимъ, — онъ навѣрно понравится старикамъ, и потомъ…
— Что̀ же, что̀ потомъ?
— Потомъ, — пускай какъ знаютъ; ты только не мѣшайся.
— Хорошо, говорю, — хорошо, очень радъ въ подобную глупость не мѣшаться.
— Глупости никакой не будетъ.
— Прекрасно.
— А будетъ все очень хорошо: они будутъ счастливы!
— Очень радъ! Только не мѣшаетъ, говорю, — моему братцу и тебѣ знать и помнить, что отецъ Машеньки всѣмъ извѣстный богатый сквалыжникъ.
— Что же изъ этого? Я этого, къ сожалѣнію, и не могу оспаривать, но это нимало не мѣшаетъ Машенькѣ быть прекрасною дѣвушкой, изъ которой выйдетъ прекрасная жена. Ты вѣрно забылъ то, надъ чѣмъ мы съ тобою не разъ останавливались: вспомни, что у Тургенева — всѣ его лучшія женщины, какъ на подборъ, имѣли очень не почтенныхъ родителей.
— Я совсѣмъ не о томъ говорю. Машенька, дѣйствительно, превосходная дѣвушка, а отецъ ея, выдавая замужъ двухъ старшихъ ея сестеръ, обоихъ зятьевъ обманулъ и ничего не далъ, — и Машѣ ничего не дастъ.
— Почемъ это знать? Онъ ее больше всѣхъ любитъ.
— Ну, матушка, держи карманъ шире: знаемъ мы, что такое ихъ «особенная» любовь къ дѣвушкѣ, которая на выходѣ. Всѣхъ обманетъ! Да ему и не обмануть нельзя, — онъ на томъ стоитъ, и состоянію-то своему, говорятъ, тѣмъ начало положилъ, что деньги въ большой ростъ подъ залоги давалъ. У такого-то человѣка вы захотѣли любви и великодушія доискаться. А я вамъ то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если онъ ихъ надулъ и они теперь всѣ во враждѣ съ нимъ, то ужъ моего братца, который съ дѣтства страдалъ самою утрированною деликатностію, онъ и подавно оставитъ на бобахъ.
— То-есть какъ это, говоритъ, — на бобахъ?
— Ну, матушка, это ты дурачишься.
— Нѣть, не дурачусь.
