таются, и вижу, что всѣ они уже не сидятъ и не лежатъ на брюхѣ, а стоя шьютъ.
— Отчего, спрашиваю, — вы стоя шьете? развѣ вамъ такъ ловко?
— Никакъ нѣтъ, — совсѣмъ даже неловко, — отвѣчаютъ.
— Такъ отчего же вы не садитесь?
— Невозможно, отвѣчаютъ, — потому — мы съ этой стороны пострадали.
— Ну, такъ; по крайней мѣрѣ, хоть лежа на брюхѣ шейте.
— Теперь и такъ, говорятъ, — невозможно, потому что мы и съ этой стороны тоже пострадали.
Полякъ ихъ, извольте видѣть, по другой сторонѣ отстрочилъ. Въ этомъ и было все его тонкое доказательство, зачѣмъ Богъ поляка создалъ; а жидовское паденіе все-таки и послѣ этого продолжалось.
Узналъ я, что мой Шельменко нарочно поляка подвелъ, и посадилъ ихъ обоихъ на хлѣбъ-на воду, а самъ послалъ за поручикомъ Фингершпилеромъ и очень удивился, когда тотъ ко мнѣ почти въ ту же минуту явился и совсѣмъ въ трезвомъ видѣ.
«Вотъ, думаю, нѣмецъ ихъ достигнетъ.»
— Очень радъ, говорю, — что могу васъ видѣть и совсѣмъ свѣжаго.
— Какъ же, капитанъ, отвѣчаетъ, — я уже очень давно, даже еще со вчерашняго дня, совсѣмъ ничего не пью.
— Ну, вотъ видите ли, говорю, — это мнѣ очень большая радость, потому что я терплю смѣшную, но неодолимую досаду: вы знаете, у насъ во фронтѣ три жида, очень смирные люди, но должно быть отбиться отъ службы хотятъ — все падаютъ. Вы — нѣмецъ, человѣкъ твердой воли, возьмитесь вы за нихъ и одолѣйте эту проклятую ихъ привычку.
— Хорошо, говоритъ, — я ихъ отучу.
Училъ онъ ихъ цѣлый день, а на слѣдующее утро опять та же исторія; выстрѣлили и попадали.
Повелъ ихъ нѣмецъ доучивать, а вечеромъ я спрашиваю вѣстового:
— Какъ наши жиды?
таются, и вижу, что все они уже не сидят и не лежат на брюхе, а стоя шьют.
— Отчего, — спрашиваю, — вы стоя шьете? разве вам так ловко?
— Никак нет, — совсем даже неловко, — отвечают.
— Так отчего же вы не садитесь?
— Невозможно, отвечают, — потому — мы с этой стороны пострадали.
— Ну, так; по крайней мере, хоть лежа на брюхе шейте.
— Теперь и так, — говорят, — невозможно, потому что мы и с этой стороны тоже пострадали.
Поляк их, извольте видеть, по другой стороне отстрочил. В этом и было все его тонкое доказательство, зачем Бог поляка создал; а жидовское падение все-таки и после этого продолжалось.
Узнал я, что мой Шельменко нарочно поляка подвел, и посадил их обоих на хлеб на воду, а сам послал за поручиком Фингершпилером и очень удивился, когда тот ко мне почти в ту же минуту явился и совсем в трезвом виде.
«Вот, думаю, немец их достигнет.»
— Очень рад, — говорю, — что могу вас видеть и совсем свежего.
— Как же, капитан, — отвечает, — я уже очень давно, даже еще со вчерашнего дня, совсем ничего не пью.
— Ну, вот видите ли, — говорю, — это мне очень большая радость, потому что я терплю смешную, но неодолимую досаду: вы знаете, у нас во фронте три жида, очень смирные люди, но должно быть отбиться от службы хотят — все падают. Вы — немец, человек твердой воли, возьмитесь вы за них и одолейте эту проклятую их привычку.
— Хорошо, — говорит, — я их отучу.
Учил он их целый день, а на следующее утро опять та же история; выстрелили и попадали.
Повел их немец доучивать, а вечером я спрашиваю вестового:
— Как наши жиды?
