— Никуда не пойду, — повторилъ Ферапонтъ.
— Чего же ты хочешь?
— За вашу милость я хочу вамъ вольной волей служить честнѣй, чѣмъ за страхъ поневолѣ.
Дядя моргнулъ глазами, приложилъ къ нимъ одною рукою свой бѣлый фуляръ, а другою, нагнувшись, обнялъ Ферапонта и… всѣ мы поняли, что намъ надо встать съ мѣстъ, и тоже закрыли глаза… Довольно было чувствовать, что здѣсь совершилась слава вышнему Богу и заблагоухалъ миръ во имя Христово, на мѣстѣ суроваго страха.
Это отразилось и на деревнѣ, куда были посланы котлы браги. Зажглись веселые костры и было веселье во всѣхъ, и, шутя, говорили другъ другу:
— У насъ нонѣ такъ сталось, что и звѣрь пошелъ во святой тишинѣ Христа славить.
Сганареля не отыскивали. Ферапонтъ, какъ ему сказано было, сдѣлался вольнымъ, скоро замѣнилъ при дядѣ Жюстина и былъ не только вѣрнымъ его слугою, но и вѣрнымъ его другомъ до самой его смерти. Онъ закрылъ своими руками глаза дяди и онъ же схоронилъ его въ Москвѣ на Ваганьковскомъ кладбищѣ, гдѣ и по сю-пору цѣлъ его памятникъ. Тамъ же, въ ногахъ у него, лежитъ и Ферапонтъ.
Цвѣтовъ имъ теперь приносить уже некому, но въ московскихъ норахъ и трущобахъ есть люди, которые помнятъ бѣлоголоваго длиннаго старика, который словно чудомъ умѣлъ узнавать, гдѣ есть истинное горе, и умѣлъ поспѣвать туда во-время самъ, или посылалъ не съ пустыми руками своего добраго пучеглазаго слугу.
Эти два добряка, о которыхъ много бы можно сказать, были: мой дядя и его Ферапонтъ, котораго старикъ въ шутку называлъ: «укротитель звѣря».
