вздрагивала и ветхія ея ножки не ходили, а все бѣгали, причемъ она постоянно старалась и на бѣгу, и при остановкахъ брать такіе обороты, чтобы лица ея никому не было видно.
— Остановить васъ теперь невозможно? — шутя говорилъ ей Дарьяновъ.
— Нѣтъ, невозможно, Валерьянъ Николаичъ, — отвѣчала она весело и, снова убѣгая, спѣшно проглатывала въ кухонькѣ непрошенную слезу.
Гости поднимались на хитрость, чтобъ удерживать старушку, и хвалили ея стряпню; но она скромно отклоняла всѣ эти похвалы, говоря, что она только умѣетъ готовить самое простое.
— Но простое-то ваше очень вкусно.
— Нѣтъ; гдѣ ему быть вкуснымъ, а только развѣ для здоровья оно, говорятъ, самое лучшее: да и то и не знаю: вотъ Варнаша всегда это кушанье кушаетъ, а посмотрите какой онъ: точно пустой!
— Гм! — произнесъ Варнава, укоризненно взглянувъ на мать, и покачалъ головой.
— Да что же ты! Ей-Богу ты, Варнаша, пустой!
— Вы еще разъ это повторите! — отозвался учитель.
— Да что же тутъ, Варнаша, тебѣ такого обиднаго? Молока ты утромъ пьешь до безконечности; чаю съ булкой кушаешь до безконечности; жаркого и каши тоже, а встанешь изъ-за стола опять весь до безконечности пустой, — это болѣзнь. Я говорю, послушай меня, сынокъ…
— Маменька! — перебилъ ее, сердито крикнувъ, учитель.
— Что-жъ тутъ такого, Варнаша? Я говорю: скажи, Варнаша, какъ встанешь утромъ: «наполни, Господи, мою пустоту» и вкуси…
— Маменька! — еще громче воскликнулъ Препотенскій.
— Да что ты, дурачокъ, чего сердишься? Я говорю: скажи: «наполни, Господи, пустоту мою» и вкуси пѣтой просвирки, потому я, знаете, — обратилась она къ гостямъ: — я и за себя, и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы намъ съ нимъ на томъ свѣтѣ въ одной скиніи быть, а онъ не хочетъ вкусить. Почему такъ?
— Почему? вы хотите знать: почему? — извольте-съ: потому, что я не хочу съ вами нигдѣ въ одномъ мѣстѣ быть! Понимаете; нигдѣ ни на этомъ свѣтѣ, ни на какомъ другомъ.
