— Какъ онъ мнѣ это сказалъ, я ему говорю: ну нѣтъ же ву пердю, это, братъ, сахаръ дюдю.
Отецъ Туберозовъ хотя съ умиленіемъ внималъ разсказамъ Ахиллы, но, слыша частое повтореніе подобныхъ словъ, поморщился и, не вытерпѣвъ, сказалъ ему:
— Что ты это… Зачѣмъ ты такія пустыя слова научился вставлять?
Но безконечно увлекающійся Ахилла такъ нетерпѣливо разворачивалъ предъ отцомъ Савеліемъ всю сокровищницу своихъ столичныхъ заимствованій, что не берегся никакихъ словъ.
— Да ты, душечка, отецъ Савелій, пожалуйста, не опасайтесь, теперь за слова ничего — не запрещается.
— Какъ, братецъ, ничего? слышать скверно.
— О-о! это съ непривычки. А мнѣ такъ теперь что̀ хочешь говори, все ерунда.
— Ну, вотъ опять.
— Что такое?
— Да что ты еще за пакостное слово сейчасъ сказалъ?
— Ерунда-съ!
— Тьфу, мерзость!
— Чѣмъ-съ?.. всѣ литераты употребляютъ.
— Ну, имъ и книги въ руки: пусть ихъ и сидятъ съ своею «герундой», а намъ съ тобой на что эту герунду заимствовать, когда съ насъ и своей русской чепухи довольно?
— Совершенно справедливо, — согласился Ахилла и, подумавъ, добавилъ, что чепуха ему даже гораздо болѣе нравится, чѣмъ ерунда.
— Помилуйте, — добавилъ онъ, опровергая самого себя: — чепуху это отмочишь и сейчасъ смѣхъ, а они тамъ съерундятъ, напримѣръ, что Бога нѣтъ, или еще какіе пустяки, что даже попервоначалу страшно, а не то споръ.
— Надо, чтобъ это всегда страшно было, — кротко шепнулъ Туберозовъ.
— Ну, да вѣдь, отецъ Савелій, нельзя же все такъ строго. Вѣдь если докажутъ, такъ дѣться некуда.
— Что докажутъ? что ты это? что ты говоришь? Что тебѣ доказали? Не то ли, что Бога нѣтъ?
— Это-то, батя, доказали…
— Что ты врешь, Ахилла! Ты добрый мужикъ и христіанинъ: перекрестись! что ты это сказалъ?
