сайся». Говорилъ я вѣдь тебѣ этакъ или нѣтъ? Я говорилъ: «не касайся, Данила, обряда».
Данилка нехотя кивнулъ головой и пробурчалъ:
— Можетъ быть и говорили.
— Нѣтъ, ты, братъ, не финти, а сознавайся! Я навѣрно говорилъ, я говорилъ: не касайся обряда, вотъ все! А почему я такъ говорилъ? Потому что это наша жизненность, наше существо, и ты его не касайся. Понялъ ты это теперь?
Данила только отвернулся въ сторону и улыбался: ему самому было смерть смѣшно, какъ дьяконъ велъ его по улицѣ за ухо, но другіе, находившіеся при этомъ разговорѣ мѣщане, шутя и тоже едва сдерживая свой смѣхъ, упрекали дьякона въ излишней строгости.
— Нѣтъ, строги вы, сударь, отецъ дьяконъ! Ужъ очень не въ мѣру строги, — говорили они ему.
Ахилла, выслушавъ это замѣчаніе, подумалъ и, добродѣтельно вздохнувъ, положилъ свои руки на плечи двухъ ближе стоящихъ мѣщанъ и сказалъ:
— Строгъ, вы говорите: да, я, точно, строгъ, это ваша правда, но за то я и справедливъ. А если бъ это дѣло къ мировому судьѣ? — Гораздо хуже. — Сейчасъ три рубля въ пользу дѣтскихъ пріютовъ взыщетъ!
— Ничего-съ: иной мировой судья за это еще рубль серебра на чай дастъ.
— Ну, вотъ видишь! нѣтъ, я, братецъ, знаю, что я справедливъ.
— Что̀ же за справедливость? Не Богъ знаетъ какъ вы, отецъ дьяконъ, и справедливы.
— Это почему?
— А потому, что Данила много ли тутъ виноватъ, что онъ только повторилъ, какъ ему ученый человѣкъ сказывалъ? Это вѣдь по-настоящему, если такъ судить, вы Варнаву Васильича должны остепенять, потому что это онъ намъ сказывалъ, а Данила только сомнѣвался, что не то это, какъ учитель говорилъ, дождь отъ естества вещей, не то отъ молебна! Вотъ если бы вы оттрясли учителя, это точно было бы законъ.
— Учителя?.. — Дьяконъ развелъ широко руки, вытянулъ къ носу хоботкомъ обѣ свои губы и, постоявъ такъ секунду предъ мѣщанами, прошепталъ: — Законъ!.. Законъ-то это,
