собачку… А онъ говоритъ: «нынче, говоритъ, собакъ нѣтъ, а теперь, говоритъ, пошли все понтера̀ и сетера́…» А что̀, молъ, это за звѣри? «А это тѣ же самыя, говоритъ, собаки, только имъ другое названіе».
Дьяконъ остановился.
— Вы это къ чему же говорите? — спросилъ больного смѣлымъ, одушевляющимъ голосомъ лѣкарь, которому казалось, что Ахилла бредитъ.
— А къ тому, что вы про новыя болѣзни разсуждали: всѣ онѣ… какъ ихъ ни называй, клонятъ къ одной предмѣстности — къ смерти…
И съ этимъ дьяконъ опять забылся и не просыпался до полуночи, когда вдругъ забредилъ:
— Аркебузиръ, аркебузиръ… пошелъ прочь, аркебузиръ!
И съ этимъ послѣднимъ словомъ онъ вскочилъ и, совершенно проснувшись, сѣлъ на постели.
— Дьяконъ, исповѣдайся, — сказалъ ему тихо Захарія.
— Да, надо, — сказалъ Ахилла: — принимайте скорѣе, — исповѣдаюсь, чтобъ ничего не забыть, — всѣмъ грѣшенъ, простите Христа ради, — и затѣмъ, вздохнувъ, добавилъ: — Пошлите скорѣе за отцомъ протопопомъ.
Граціанскій не заставилъ себя долго ждать и явился.
Ахилла привѣтствовалъ протоіерея издали глазами, попросилъ у него благословенія и дважды поцѣловалъ его руку.
— Умираю, — произнесъ онъ: — желалъ попросить васъ: простите: всѣмъ грѣшенъ.
— Богъ васъ проститъ и вы меня простите, — отвѣчалъ Граціанскій.
— Да я вѣдь и не злобствовалъ… но я разсужденьемъ не всегда былъ понятенъ…
— Зачѣмъ же конфузить себя… У васъ благородное сердце…
— Нѣтъ, не сто́итъ сего… говорить, — перебилъ, путаясь, дьяконъ. — Все я не тѣмъ занимался, чѣмъ слѣдовало… и напослѣдяхъ… серчалъ за памятникъ… Пустая фантазія: земля и небо сгорятъ и все провалится. Какой памятникъ! То была одна моя несообразность!
— Онъ уже мудръ! — уронилъ, опустивъ головку, Захарія. Дьяконъ метнулся на постели.
— Простите меня Христа ради, — возговорилъ онъ спѣш-
