— Смотрите, молъ, какой у насъ есть дьяконъ франтъ, какъ онъ хорошо папиросы муслитъ.
— Нѣтъ, ей-право, отецъ протопопъ, вообразите, совсѣмъ не для того. Что жъ мнѣ этимъ хвалиться? Вѣдь этою табачною невоздержностью изъ духовныхъ не я же одинъ занимаюсь.
Туберозовъ оглянулъ дьякона съ головы до ногъ самымъ многозначащимъ взглядомъ и, вскинувъ вверхъ голову, спросилъ его:
— Что же ты мнѣ этимъ сказать хочешь? То ли, что, молъ, и ты самъ, протопопъ, куришь?
Дьяконъ смутился и ничего не отвѣтилъ.
Туберозовъ указалъ рукой на уголъ комнаты, гдѣ стояли его три черешневые чубука, и проговорилъ:
— Что такое я, отецъ дьяконъ, курю?
Дьяконъ молчалъ.
— Говорите же, потрудитесь, что я курю? Я трубку курю?
— Трубку курите, — отвѣтилъ дьяконъ.
— Трубку? отлично. Гдѣ я ее курю? я ее дома курю?
— Дома курите.
— Иногда въ гостяхъ, у хорошихъ друзей курю.
— Въ гостяхъ курите.
— А не съ приказчиками же-съ я ее у лавокъ курю! — вскрикнулъ, откидываясь назадъ, Туберозовъ и, постучавъ внушительно пальцемъ по своей ладони, добавилъ: — Ступай къ своему мѣсту, да смотри за собою. Я тебя много, много разъ удерживалъ, но теперь гляди: наступаютъ новые порядки, вводится новый судъ, и пойдутъ иные обычаи и ничто не будетъ въ тѣни, а все въ-явѣ, и тогда мнѣ тебя не защитить.
Съ этимъ протопопъ сталъ своею большущею ногой на соломенный стулъ и началъ бережно снимать рукой желтенькую канареечную клѣтку.
«Тьфу! Господи милосердый, за вѣру заступился и опять не въ такту!» — проговорилъ въ себѣ Ахилла и, выйдя изъ дома протопопа, пошелъ скорыми шагами къ небольшому желтенькому домику, изъ открытыхъ оконъ котораго выглядывала цѣлая куча бѣлокуренькихъ дѣтскихъ головокъ.
Дьяконъ торопливо взошелъ на крылечко этого домика, потомъ съ крыльца вступилъ въ сѣни и, треснувшись о перекладину лбомъ, отворилъ дверь въ низенькую залу.
