нымъ. Тогда, можетъ-быть, легкость бы въ душѣ освѣтилася, а то прямо сказать — продыханья нѣтъ! Въ безразсудкѣ-то омраченіе, а чуть станешь думать и въ свѣтъ себя приводить — такое предстанетъ терзательство, что не знаешь, гдѣ легче мучиться, и готовъ молить: убей меня, Господи, отъ разу!
Ѳедосъ, говорю, начитавшись былъ и бралъ ото всего къ размышленію человѣчнему, какъ, то-есть, что̀ человѣку показано… въ обчествѣ… То-есть, какъ вотъ одинъ перстъ болитъ — и все тѣло неспокойно. Но не нравилось это Ѳедосово слово игрунамъ и забавникамъ во всемъ Пустоплясовѣ. Онъ, бывало, говоритъ:
— Вы, почкенные старички, и вы, молодой народъ, на мои слова не сердитеся: мои слова — это не самъ я выдумалъ, а отъ другого взялъ; сами думайте: эти люди, которые хотятъ веселиться, когда за порогомъ другіе люди бѣдствуютъ, они напрасно такъ думаютъ, будто помѣхи не дѣлаютъ, — они сѣютъ зависть и тѣмъ суть Богу противники. Теперь, братцы, надо со страдающими пострадать, а не праздновать — не вино пить да лепешкой закусывать.
Старики за это на Ѳедоса кривилися, а молодые ему стрекотали въ отвѣтъ:
— Чего ты тутъ, дядя Ѳедосъ, очень развякался! Что ты попъ, что ли, какой непостриженый? Намъ и попъ такихъ рѣчей не уставливалъ. Если намъ Богъ милость сослалъ, что намъ есть что̀ ѣсть, то отчего намъ и не радоваться? Пьемъ-ѣдимъ тоже вѣдь все въ славу Божію: съѣдимъ и запьемъ и отойдемъ — перекрестимся: слава-те, Господи! А тебѣ-то что̀ надобно?
Ѳедосъ не сердился, а только зналъ, что̀ отвѣтить.
— Несмысленные! что̀ тутъ за слава? Никакой славы нѣтъ, что вы будете лепешки жевать до отвалу, когда люди кожурой давятся! А вы вотъ такую славу вознесите Христу, чтобы видѣли всѣ, что вы у Него въ послушаніи… Вѣдь Его же есть слово къ намъ: «пусть знаютъ всѣ, что вы Мои ученики, если имѣете любовь между собою!»
Но только ничего Ѳедосъ не успѣвалъ, и всѣ ему наотрѣзъ грубили, и особенно ему перечила своя его собственная внучка Маврутка, — одна только она у него и осталась отъ всего поколѣнія, и онъ съ нею съ одною и жилъ въ избѣ, а была она съ нимъ несогласная: такая-то
ным. Тогда, может быть, легкость бы в душе осветилася, а то прямо сказать — продыханья нет! В безрассудке-то омрачение, а чуть станешь думать и в свет себя приводить — такое предстанет терзательство, что не знаешь, где легче мучиться, и готов молить: убей меня, Господи, от разу!
Федос, говорю, начитавшись был и брал ото всего к размышлению человечнему, как, то есть, что человеку показано… в обчестве… То есть, как вот один перст болит — и все тело неспокойно. Но не нравилось это Федосово слово игрунам и забавникам во всем Пустоплясове. Он, бывало, говорит:
— Вы, почкенные старички, и вы, молодой народ, на мои слова не сердитеся: мои слова — это не сам я выдумал, а от другого взял; сами думайте: эти люди, которые хотят веселиться, когда за порогом другие люди бедствуют, они напрасно так думают, будто помехи не делают, — они сеют зависть и тем суть Богу противники. Теперь, братцы, надо со страдающими пострадать, а не праздновать — не вино пить да лепешкой закусывать.
Старики за это на Федоса кривилися, а молодые ему стрекотали в ответ:
— Чего ты тут, дядя Федос, очень развякался! Что ты поп, что ли, какой непостриженый? Нам и поп таких речей не уставливал. Если нам Бог милость сослал, что нам есть что есть, то отчего нам и не радоваться? Пьем-едим тоже ведь все в славу Божию: съедим и запьем и отойдем — перекрестимся: слава-те, Господи! А тебе-то что надобно?
Федос не сердился, а только знал, что ответить.
— Несмысленные! что тут за слава? Никакой славы нет, что вы будете лепешки жевать до отвалу, когда люди кожурой давятся! А вы вот такую славу вознесите Христу, чтобы видели все, что вы у Него в послушании… Ведь Его же есть слово к нам: «пусть знают все, что вы Мои ученики, если имеете любовь между собою!»
Но только ничего Федос не успевал, и все ему наотрез грубили, и особенно ему перечила своя его собственная внучка Маврутка, — одна только она у него и осталась от всего поколения, и он с нею с одною и жил в избе, а была она с ним несогласная: такая-то
