Скажи теперь мнѣ за то въ одно слово: что̀ у тебя есть въ желаніи — я тебѣ то у Бога и выпрошу.
А Маланья говоритъ:
— Что̀ мнѣ недостаетъ? я и такъ всегда радостна, а желаю только, чтобы смерть моего порога не переступала, а если придетъ, такъ чтобы за дверью присохла.
Старикъ отвѣчаетъ:
— Что-жъ, — такъ и будетъ.
Ушелъ старикъ, а смерть вотъ же тутъ и жалуетъ; наряжена богатой казачкой въ парчевомъ шугаѣ съ золотой пикою, юбка штофная, на боку стальная коса на золотой цѣпочкѣ, чеканной на манеръ мертвыхъ костей человѣческихъ, вся рожа накрашена, черные зубы во рту бѣлымъ платочкомъ въ рукѣ заслоняетъ и въ избу просится.
— Покажи, — говоритъ: — мнѣ дѣтушекъ-голубятушекъ, я имъ принесла по медовому груздочку и по точеному яблочку.
А Маланья какъ взглянула на нее, такъ и признала ее, что это смерть, — вскричала ей:
— Хорошо имъ со мной и безъ яблочекъ, а тебя бы лучше не было и присохни ты на одномъ мѣстѣ.
Та и присохла и не можетъ оторвать ногъ отъ того мѣста, гдѣ пристала, а Маланья ее сухимъ хворостомъ заслонила, чтобы не видать ея было.
И славно бы дѣло сдѣлалось, да пошли отъ селенія ужасные стоны и слезы: сильный слабаго тѣснитъ и бьетъ безъ милости, и нѣтъ на злодѣя въ жестокомъ сердцѣ его никакой угрозы, и какъ были люди жестоки, то стали еще жесточе того, и приходятъ къ Маланьѣ всякій день столько несчастныхъ, сколько она во всю свою жизнь не видала, и она уже не можетъ помогать имъ, и слышитъ, какъ они плачутъ и смерть кличутъ: «Смертюшка-матушка, гдѣ ты завѣялась! зачѣмъ міръ покинула! приди, укрой насъ отъ злодѣевъ нашихъ немилостивыхъ — безъ тебя они зазнались безъ памяти!»
Тутъ Маланья ума хватилась.
— Это я, — говоритъ: — дура, все лихо надѣлала, захотѣла поправлять дѣла Божіи — чему быть, а чему не быть сотворенному. И завяла смерть, а заслонена у меня кучкой хвороста.
— Ахъ, спусти ее, матушка, умилосердися! Вѣдь вотъ
Скажи теперь мне за то в одно слово: что у тебя есть в желании — я тебе то у Бога и выпрошу.
А Маланья говорит:
— Что мне недостает? я и так всегда радостна, а желаю только, чтобы смерть моего порога не переступала, а если придет, так чтобы за дверью присохла.
Старик отвечает:
— Что ж, — так и будет.
Ушел старик, а смерть вот же тут и жалует; наряжена богатой казачкой в парчовом шугае с золотой пикою, юбка штофная, на боку стальная коса на золотой цепочке, чеканной на манер мертвых костей человеческих, вся рожа накрашена, черные зубы во рту белым платочком в руке заслоняет и в избу просится.
— Покажи, — говорит: — мне детушек-голубятушек, я им принесла по медовому груздочку и по точеному яблочку.
А Маланья как взглянула на нее, так и признала ее, что это смерть, — вскричала ей:
— Хорошо им со мной и без яблочек, а тебя бы лучше не было и присохни ты на одном месте.
Та и присохла и не может оторвать ног от того места, где пристала, а Маланья ее сухим хворостом заслонила, чтобы не видать ее было.
И славно бы дело сделалось, да пошли от селения ужасные стоны и слезы: сильный слабого теснит и бьет без милости, и нет на злодея в жестоком сердце его никакой угрозы, и как были люди жестоки, то стали еще жесточе того, и приходят к Маланье всякий день столько несчастных, сколько она во всю свою жизнь не видала, и она уже не может помогать им, и слышит, как они плачут и смерть кличут: «Смертюшка-матушка, где ты завеялась! зачем мир покинула! приди, укрой нас от злодеев наших немилостивых — без тебя они зазнались без памяти!»
Тут Маланья ума хватилась.
— Это я, — говорит: — дура, все лихо наделала, захотела поправлять дела Божии — чему быть, а чему не быть сотворенному. И завяла смерть, а заслонена у меня кучкой хвороста.
— Ах, спусти ее, матушка, умилосердися! Ведь вот
