на колѣни передо мною и палъ, и съ той поры такой скромникъ сдѣлался, что лучше требовать не надо: и садиться давался, и ѣздилъ, но только скоро издохъ.
— Издохъ однако?
— Издохъ-съ; гордая очень тварь былъ, поведеніемъ смирился, но характера своего, видно, не могъ преодолѣть. А господинъ Рарей меня тогда, объ этомъ прослышавъ, къ себѣ въ службу приглашалъ.
— Что же, вы служили у него?
— Нѣтъ-съ.
— Отчего же?
— Да какъ вамъ сказать! Первое дѣло, что я вѣдь былъ конэсеръ и больше къ этой части привыкъ — для выбора, а не для отъѣздки, а ему нужно было только для одного бѣшенаго усмирительства, а второе, что это съ его стороны, какъ я полагаю, была одна коварная хитрость.
— Какая же?
— Хотѣлъ у меня секретъ взять.
— А вы бы ему продали?
— Да, я бы продалъ.
— Такъ за чѣмъ же дѣло стало?
— Такъ… онъ самъ меня, должно быть, испугался.
— Разскажите, сдѣлайте милость, что̀ это еще за исторія?
— Никакой-съ особенной исторіи не было, а только онъ говоритъ: «открой мнѣ, братецъ, твой секретъ, — я тебѣ большія деньги дамъ и къ себѣ въ конэсеры возьму». Но какъ я никогда не могъ никого обманывать, то и отвѣчаю: «какой же секретъ? — это глупость». А онъ все съ аглицкой, ученой точки беретъ, и не повѣрилъ; говоритъ: «ну, если ты не хочешь такъ, въ своемъ видѣ, открыть, то давай съ тобою вмѣстѣ ромъ пить». Послѣ этого мы пили вдвоемъ съ нимъ очень много рому, до того, что онъ раскраснѣлся и говоритъ, какъ умѣлъ: «ну, теперь, молъ, открывай, что̀ ты съ конемъ дѣлалъ?» А я отвѣчаю: «вотъ что…» да глянулъ на него какъ можно пострашнѣе и зубами заскрипѣлъ, а какъ горшка съ тѣстомъ на ту пору при себѣ не имѣлъ, то взялъ да для примѣру стаканомъ на него размахнулъ, а онъ вдругъ, это видя, какъ нырнетъ — и спустился подъ столъ, да потомъ какъ шаркнетъ въ двери, да и былъ таковъ, и негдѣ его стало и искать. Такъ съ тѣхъ поръ мы съ нимъ уже и не видались.
на колени передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался, и ездил, но только скоро издох.
— Издох однако?
— Издох-с; гордая очень тварь был, поведением смирился, но характера своего, видно, не мог преодолеть. А господин Рарей меня тогда, об этом прослышав, к себе в службу приглашал.
— Что же, вы служили у него?
— Нет-с.
— Отчего же?
— Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер и больше к этой части привык — для выбора, а не для отъездки, а ему нужно было только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его стороны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
— Какая же?
— Хотел у меня секрет взять.
— А вы бы ему продали?
— Да, я бы продал.
— Так за чем же дело стало?
— Так… он сам меня, должно быть, испугался.
— Расскажите, сделайте милость, что это еще за история?
— Никакой-с особенной истории не было, а только он говорит: «открой мне, братец, твой секрет, — я тебе большие деньги дам и к себе в конэсеры возьму». Но как я никогда не мог никого обманывать, то и отвечаю: «какой же секрет? — это глупость». А он все с аглицкой, ученой точки берет, и не поверил; говорит: «ну, если ты не хочешь так, в своем виде, открыть, то давай с тобою вместе ром пить». После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: «ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «вот что…» да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился под стол, да потом как шаркнет в двери, да и был таков, и негде его стало и искать. Так с тех пор мы с ним уже и не видались.
