Я отвѣчаю: — Это съ какой стати?
А онъ говоритъ:
— Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь. Думаю, ладно; надо тебѣ что-нибудь каркать, когда я тебя убилъ, и съ этимъ всталъ, запрягъ съ отцомъ лошадей и выѣзжаемъ, а гора здѣсь прекрутая-крутищая и сбоку обрывъ, въ которомъ тогда не вѣсть что народу погибало. Графъ и говоритъ:
— Смотри, Голованъ, осторожнѣе.
А я на это ловокъ былъ и хоть вожжи отъ дышловыхъ, которымъ надо спускать, въ рукахъ у кучера, но я много умѣлъ отцу помогать. У него дышловики были сильные и опористые: могли такъ спускать, что просто хвостомъ на землю садились, но одинъ изъ нихъ, подлецъ, съ астрономіей былъ — какъ только его сильно потянешь, онъ сейчасъ голову кверху деретъ и прахъ его знаетъ куда на небо созерцаетъ. Эти астрономы въ корню — нѣтъ ихъ хуже, а особенно въ дышлѣ они самые опасные, за конемъ съ такою повадкою форейторъ завсегда смотри, потому что астрономъ самъ не зритъ какъ тычетъ ногами и не вѣсть куда попадаетъ. Все это я, разумѣется, за своимъ астрономомъ зналъ и всегда помогалъ отцу: своихъ подсѣдельную и подручную, бывало, на лѣвомъ локтѣ поводами держу и такъ ихъ ставлю, что онѣ хвостами дышловымъ въ самую морду приходятся, а дышло у нихъ промежду круповъ, а у самого у меня кнутъ всегда наготовѣ, у астронома передъ глазами, и чуть вижу, что онъ уже очень въ небо полѣзъ, я его по храпѣ, и онъ сейчасъ морду спуститъ и отлично съѣдемъ. Такъ и на этотъ разъ: спускаемъ экипажъ и я верчусь, знаете, передъ дышломъ и кнутомъ астронома остепеняю, какъ вдругъ вижу, что ужъ онъ ни отцовыхъ вожжей, ни моего кнута не чуетъ, весь ротъ въ крови отъ удиловъ и глаза выворотилъ, а самъ я вдругъ слышу сзади что-то заскрипѣло, да хлопъ, и весь экипажъ сразу такъ и посунулся… Тормозъ лопнулъ! Я кричу отцу: «держи! держи!» и онъ самъ оретъ: «держи, держи!» А уже чего держать, когда весь шестерикъ, какъ прокаженные, несутся и сами ничего не видятъ, а передъ глазами у меня вдругъ что-то стрекнуло и смотрю отецъ съ козелъ долой летитъ… вожжа оборвалась… А впереди та страшная пропасть… Не знаю, жалко ли мнѣ господъ или себя стало,
Я отвечаю: — Это с какой стати?
А он говорит:
— Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь. Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и с этим встал, запряг с отцом лошадей и выезжаем, а гора здесь прекрутая-крутищая и сбоку обрыв, в котором тогда не весть что народу погибало. Граф и говорит:
— Смотри, Голован, осторожнее.
А я на это ловок был и хоть вожжи от дышловых, которым надо спускать, в руках у кучера, но я много умел отцу помогать. У него дышловики были сильные и опористые: могли так спускать, что просто хвостом на землю садились, но один из них, подлец, с астрономией был — как только его сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его знает куда на небо созерцает. Эти астрономы в корню — нет их хуже, а особенно в дышле они самые опасные, за конем с такою повадкою форейтор завсегда смотри, потому что астроном сам не зрит как тычет ногами и не весть куда попадает. Все это я, разумеется, за своим астрономом знал и всегда помогал отцу: своих подседельную и подручную, бывало, на левом локте поводами держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходятся, а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда наготове, у астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо полез, я его по храпе, и он сейчас морду спустит и отлично съедем. Так и на этот раз: спускаем экипаж и я верчусь, знаете, перед дышлом и кнутом астронома остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута не чует, весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я вдруг слышу сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и посунулся… Тормоз лопнул! Я кричу отцу: «держи! держи!» и он сам орет: «держи, держи!» А уже чего держать, когда весь шестерик, как прокаженные, несутся и сами ничего не видят, а перед глазами у меня вдруг что-то стрекнуло и смотрю отец с козел долой летит… вожжа оборвалась… А впереди та страшная пропасть… Не знаю, жалко ли мне господ или себя стало,
