но только я, видя неминуемую гибель, съ подсѣдельной бросился прямо на дышло и на концѣ повисъ… Не знаю опять, сколько тогда во мнѣ вѣсу было, но только на перевѣсѣ вѣдь это очень тяжело вѣситъ, и я дышловиковъ такъ сдушилъ, что они захрипѣли и… гляжу уже моихъ передовыхъ нѣтъ, какъ отрѣзало ихъ, а я вишу надъ самою пропастью, а экипажъ стоитъ и уперся въ коренныхъ, которыхъ я дышломъ подавилъ.
Тутъ только я опомнился и пришелъ въ страхъ и руки у меня оторвались, и я полетѣлъ и ничего уже не помню. Очнулся я тоже не знаю черезъ сколько времени и вижу, что я въ какой-то избѣ и здоровый мужикъ говоритъ мнѣ:
— Ну, что, неужели ты, малый, живъ?
Я отвѣчаю:
— Должно быть живъ.
— А помнишь ли, говоритъ, — что съ тобою было? Я сталъ припоминать и вспомнилъ, какъ насъ лошади понесли и я на конецъ дышла бросился и повисъ надъ ямищей; а что̀ дальше было — не знаю.
А мужикъ и улыбается:
— Да и гдѣ же, говоритъ, — тебѣ это знать. Туда въ пропасть и кони-то твои передовые заживо не долетѣли — расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: какъ на глиняну глыбу сорвался, упалъ, такъ на ней внизъ какъ на салазкахъ и скатился. Думали мертвый совсѣмъ, а глядимъ ты дышишь, только воздухомъ духъ оморило. Ну, а теперь, говоритъ, если можешь, вставай, поспѣшай скорѣе къ угоднику: графъ деньги оставилъ, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если живъ будешь, къ нему въ Воронежъ привезть.
Я и поѣхалъ, но только всю дорогу ничего не говорилъ, а слушалъ, какъ этотъ мужикъ, который меня везъ, все на гармоніи «барыню» игралъ.
Какъ мы пріѣхали въ Воронежъ, графъ призвалъ меня въ комнаты и говоритъ графинюшкѣ:
— Вотъ, говоритъ, — мы, графинюшка, этому мальчишкѣ спасеніемъ своей жизни обязаны.
Графиня только головою закачала, а графъ говоритъ:
— Проси у меня, Голованъ, чего хочешь, — я все тебѣ сдѣлаю.
Я говорю:
но только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился прямо на дышло и на конце повис… Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и… гляжу уже моих передовых нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.
Тут только я опомнился и пришел в страх и руки у меня оторвались, и я полетел и ничего уже не помню. Очнулся я тоже не знаю через сколько времени и вижу, что я в какой-то избе и здоровый мужик говорит мне:
— Ну, что, неужели ты, малый, жив?
Я отвечаю:
— Должно быть жив.
— А помнишь ли, говорит, — что с тобою было? Я стал припоминать и вспомнил, как нас лошади понесли и я на конец дышла бросился и повис над ямищей; а что дальше было — не знаю.
А мужик и улыбается:
— Да и где же, говорит, — тебе это знать. Туда в пропасть и кони-то твои передовые заживо не долетели — расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз как на салазках и скатился. Думали мертвый совсем, а глядим ты дышишь, только воздухом дух оморило. Ну, а теперь, говорит, если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
Я и поехал, но только всю дорогу ничего не говорил, а слушал, как этот мужик, который меня вез, все на гармонии «барыню» играл.
Как мы приехали в Воронеж, граф призвал меня в комнаты и говорит графинюшке:
— Вот, — говорит, — мы, графинюшка, этому мальчишке спасением своей жизни обязаны.
Графиня только головою закачала, а граф говорит:
— Проси у меня, Голован, чего хочешь, — я все тебе сделаю.
Я говорю:
