нѣтъ? и положилъ я ее на порогъ да топорикомъ хвостъ ей и отсѣкъ: она этакъ «мяя», вся вздрогнула и перекрутилась разъ десять, да и побѣжала.
— Хорошо, думаю, теперь ты сюда, небось, въ другой разъ на моихъ голубятъ не пойдешь; а чтобы ей еще страшнѣе было, такъ я на утро взялъ да и хвостъ ея, который отсѣкъ, гвоздикомъ у себя надъ окномъ снаружи приколотилъ, и очень этимъ былъ доволенъ. Но только такъ черезъ часъ или не болѣе какъ черезъ два, смотрю, вбѣгаетъ графинина горничная, которая отъ-роду у насъ на конюшнѣ никогда не была, и держитъ надъ собой въ рукѣ зонтикъ, а сама кричитъ:
— Ага, ага! вотъ это кто! вотъ это кто!
Я говорю:
— Что такое?
— Это ты, говорить, — Зозиньку изувѣчилъ? Признавайся: это вѣдь у тебя ея хвостикъ надъ окномъ приколоченъ?
Я говорю:
— Ну такъ что же такое за важность, что хвостикъ приколоченъ?
— А какъ же ты, говоритъ, это смѣлъ?
— А она, молъ, какъ смѣла моихъ голубятъ ѣсть?
— Ну, важное дѣло твои голубята.
— Да и кошка, молъ, тоже небольшая барыня.
Я уже, знаете, на возрастѣ-то поругиваться сталъ.
— Что, говорю, за штука такая кошка.
А та стрекоза:
— Какъ ты эдакъ смѣешь говорить: ты развѣ не знаешь, что это моя кошка и ее сама графиня ласкала; да съ этимъ ручкою хвать меня по щекѣ, а я, какъ самъ тоже съ дѣтства былъ скоръ на руку, долго не думая, схватилъ отъ дверей грязную метлу, да ее метлою по таліи…
Боже мой, что тутъ поднялось! Повели меня въ контору къ нѣмцу управителю судить, и онъ разсудилъ, чтобы меня какъ можно жесточе выпороть и потомъ съ конюшни долой и въ аглицкій садъ для дорожки молоткомъ камешки бить… Отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не могъ, и къ отцу на рогожѣ снесли, но это бы мнѣ ничего, а вотъ послѣднее осужденіе, чтобы стоять на колѣняхъ да камешки бить… это уже домучило меня до того, что я думалъ-ду-
