малъ, какъ себѣ помочь, и рѣшился съ своею жизнью покончить. Припасъ я себѣ крѣпкую сахарную веревочку, у лакейченка ее выпросилъ, и пошелъ вечеромъ выкупался, а оттудова въ осиновый лѣсокъ за огуменникомъ, сталъ на колѣни, помолился за вся христіаны, привязалъ ту веревочку за сукъ, затравилъ петлю и всунулъ въ нее голову. Осталося скакнуть, да и вся бъ недолга была… Я бы все это отъ своего характера пресвободно и исполнилъ, но только-что размахнулся да соскочилъ съ сука и повисъ, какъ, гляжу, уже я на землѣ лежу, а передо мною стоитъ цыганъ съ ножомъ и смѣется, — бѣлые-пребѣлые зубы, да такъ ночью середь черной морды и сверкаютъ.
— Что это, говоритъ, — ты, батракъ, дѣлаешь?
— А тебѣ, молъ, что до меня за надобность?
— Или, пристаетъ, — тебѣ жить худо?
— Видно, говорю, — не сахарно.
— Такъ чѣмъ своей рукой вѣшаться, пойдемъ, говоритъ, — лучше съ нами жить, авось иначе повиснешь.
— А вы кто такіе и чѣмъ живете? Вы, вѣдь, небось, воры?
— Воры, говоритъ, — мы и воры, и мошенники.
— Да; вотъ видишь, говорю, — а при случаѣ, молъ, вы, пожалуй, небось, и людей рѣжете?
— Случается, говоритъ, — и это дѣйствуемъ.
Я подумалъ-подумалъ; что̀ тутъ дѣлать: дома завтра и послѣзавтра опять все то же самое, стой на дорожкѣ на колѣняхъ, да тюпъ да тюпъ молоточкомъ камешки бей, а у меня отъ этого рукомесла уже на колѣнкахъ наросты пошли и въ ушахъ одно слышаніе было какъ надо мною всѣ насмѣхаются, что осудилъ меня вражій нѣмецъ за кошкинъ хвостъ цѣлую гору камня перемусорить. Смѣются всѣ: «А еще, говорятъ, спаситель называешься: господамъ жизнь спасъ». Просто терпѣнія моего не стало и, взгадавъ все это, что если не удавиться, то опять къ тому же надо вернуться, махнулъ я рукою, заплакалъ и пошелъ въ разбойники.
Тутъ этотъ хитрый цыганъ не далъ мнѣ опомниться и говоритъ:
— Чтобъ я, говоритъ, тебѣ повѣрилъ, что ты назадъ не
