— Ну такъ, можетъ-быть, еще что-нибудь есть, можетъ-быть, серебряный крестъ на шеѣ, или вонъ это что у тебя въ ухѣ: серьга?
— Да, говорю, — это сережка.
— Серебряная?
— Серебряная, и крестъ, молъ, тоже имѣю отъ Митрофанія серебряный.
— Ну, скидавай, говоритъ, — ихъ скорѣе и давай ихъ мнѣ, я тебѣ отпускной видъ напишу и уходи въ Николаевъ, тамъ много людей нужно и страсть что туда отъ насъ бродягъ бѣжитъ.
Я ему отдалъ цѣлковый, крестъ и сережку, а онъ мнѣ видъ написалъ и засѣдателеву печать приложилъ и говоритъ:
— Вотъ за печать съ тебя надо бы прибавку, потому что я такъ со всѣхъ беру, но только уже жалѣю твою бѣдность и не хочу, чтобы моихъ рукъ виды не въ совершенствѣ были. Ступай, говоритъ, и кому еще нужно — ко мнѣ посылай.
— Ладно, думаю: хорошъ милостивецъ: крестъ съ шеи снялъ, да еще и жалѣетъ. Никого я къ нему не посылалъ, а все только шелъ Христовымъ именемъ безъ грошика мѣднаго.
Прихожу въ этотъ городъ и сталъ на Торжокъ, чтобы наниматься. — Народу наемнаго самая малость вышла, — всего три человѣка и тоже все должно быть точно такіе какъ я, полубродяжки, а нанимать выбѣжало много людей и всѣ такъ насъ нарасхватъ и рвутъ, тотъ, къ себѣ, а этотъ на свою сторону. На меня напалъ одинъ баринъ, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всѣхъ отъ меня отпихнулъ и схватилъ меня за обѣ руки и поволокъ за собою: самъ меня ведетъ, а самъ другихъ во всѣ стороны кулаками расталкиваетъ и преподло бранится, а у самого на глазахъ слезы. Привелъ онъ меня въ домишко, не вѣсть изъ чего наскоро сколоченный, и говоритъ:
— Скажи правду: ты вѣдь бѣглый?
Я говорю:
— Бѣглый.
— Воръ, говоритъ, — или душегубецъ, или просто бродяга?
Я отвѣчаю:
— На что вамъ это разспрашивать?
— А чтобы лучше знать, къ какой ты должности годенъ.
