изволили сказать, и къ тому не согрѣшай, а за кого молился — молись», и опять его на мѣсто отправили. Такъ вотъ онъ, этакій человѣкъ, всегда таковымъ людямъ, что жизни боренія не переносятъ, можетъ быть полезенъ, ибо онъ уже отъ дерзости своего призванія не отступитъ и все будетъ за нихъ Создателю докучать, и Тотъ долженъ будетъ ихъ простить.
— Почему же «долженъ»?
— А потому, что «толцытеся»; вѣдь это отъ Него же самого повелѣно, такъ вѣдь уже это не перемѣнится же-съ.
— А скажите, пожалуйста, кромѣ этого московскаго священника, за самоубійцъ развѣ никто не молится.
— А не знаю, право, какъ вамъ на это что доложить? Не слѣдуетъ, говорятъ, будто бы за нихъ Бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочемъ, можетъ-быть, иные, сего не понимая, и о нихъ молятся. На Троицу, не то на Духовъ день, однако, кажется, даже всѣмъ позволено за нихъ молиться. Тогда и молитвы такія особенныя читаются. Чудесныя молитвы, чувствительныя; кажется, всегда бы ихъ слушалъ.
— А ихъ нельзя развѣ читать въ другіе дни?
— Не знаю-съ. Объ этомъ надо спросить у кого-нибудь изъ начитанныхъ: тѣ, думается, должны бы знать; да какъ мнѣ это ни къ чему, такъ и не доводилось объ этомъ говорить.
— А въ служеніи вы не замѣчали, чтобы эти молитвы когда-нибудь повторялись?
— Нѣтъ-съ, не замѣчалъ; да вы, впрочемъ, на мои слова въ этомъ не полагайтесь, потому что вѣдь я у службы рѣдко бываю.
— Отчего же это?
— Занятія мои мнѣ не позволяютъ.
— Вы іеромонахъ, или іеродіаконъ?
— Нѣтъ, я еще просто въ рясофорѣ.
— Все же вѣдь уже это, значитъ, вы инокъ?
— Н… да-съ; вообще это такъ почитаютъ.
— Почитать-то почитаютъ, — отозвался на это купецъ: — но только изъ рясофора-то еще можно и въ солдаты лобъ забрить.
Богатырь-черноризецъ нимало этимъ замѣчаніемъ не обидѣлся, а только пораздумалъ немножко и отвѣчалъ:
изволили сказать, и к тому не согрешай, а за кого молился — молись», и опять его на место отправили. Так вот он, этакий человек, всегда таковым людям, что жизни борения не переносят, может быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и все будет за них Создателю докучать, и Тот должен будет их простить.
— Почему же «должен»?
— А потому, что «толцытеся»; ведь это от Него же самого повелено, так ведь уже это не переменится же-с.
— А скажите, пожалуйста, кроме этого московского священника, за самоубийц разве никто не молится.
— А не знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят, будто бы за них Бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, может быть, иные, сего не понимая, и о них молятся. На Троицу, не то на Духов день, однако, кажется, даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы такие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал.
— А их нельзя разве читать в другие дни?
— Не знаю-с. Об этом надо спросить у кого-нибудь из начитанных: те, думается, должны бы знать; да как мне это ни к чему, так и не доводилось об этом говорить.
— А в служении вы не замечали, чтобы эти молитвы когда-нибудь повторялись?
— Нет-с, не замечал; да вы, впрочем, на мои слова в этом не полагайтесь, потому что ведь я у службы редко бываю.
— Отчего же это?
— Занятия мои мне не позволяют.
— Вы иеромонах, или иеродиакон?
— Нет, я еще просто в рясофоре.
— Все же ведь уже это, значит, вы инок?
— Н… да-с; вообще это так почитают.
— Почитать-то почитают, — отозвался на это купец: — но только из рясофора-то еще можно и в солдаты лоб забрить.
Богатырь-черноризец нимало этим замечанием не обиделся, а только пораздумал немножко и отвечал:
