вивъ общество прочихъ, домашнихъ и чужихъ, старшихъ и младшихъ, примыкаютъ къ нему, чтобы усовершенствоваться черезъ со* общество съ нимъ, — человѣку, дѣлающему все это, нужно быть осмотрительнымъ, потому что изъ-за этого происходитъ немалая зависть, недружелюбіе и преслѣдованіе. Я долженъ сказать, что софистика вещь давняя. Только тѣ изъ древнихъ мужей, которые ей посвятили себя, боясь этой непріятной ея стороны, прикрывались — одни поэзіею, какъ Омиръ, Исіодъ и Симонидъ, другіе объявляли себя вѣщателями и тайнослужителями (Орфейцы и Му-сейцы), нѣкоторые, я знаю, прикрывались и гимнастикою, какъ Иккосъ Тарантинскій и, теперь еще живущій, Иродикъ Силим-врійскій (несомнѣнно, что Иродикъ, какъ софистъ, не уступитъ никому); затѣмъ музыкою прикрывались вашъ же Агаѳоклъ, въ сущности великій софистъ, и Пиѳоклидъ Кеосскій и многіе другіе. Беѣ они, какъ я говорю, побоялись зависти, и поэзія, музыка и пр. послужили имъ, такъ сказать, плащемъ. Я съ ними со всѣми въ этомъ отношеніи расхожусь. Я думаю, что они нисколько не достигли своей цѣли; люди сильные въ своихъ городахъ, ради которыхъ собственно дѣлается эта маскировка, все равно прекрасно знаютъ, въ чемъ дѣло, а массы, хотя — говоря по просту — сами ничего не смыслятъ, однако повторяютъ за сильными то, что послѣдніе разглашаютъ. И если, желая укрыться, на дѣлѣ не укро* ешься, а еще больше обнаружишь себя, то безразсудна и самая попытка укрываться; выходитъ, что только вооружишь еще больше противъ себя людей, такъ какъ они потомъ считаютъ такого человѣка въ добавокъ ко всему еще и хитрецомъ. Я, въ виду всего этого, пошелъ дорогою совершенно противоположною имъ и говорю открыто, что я — софистъ и занимаюсь воспитаніемъ людей. Послѣднее я считаю болѣе правильною мѣрою предосторожности, чѣмъ первое: благоразумнѣе, по моему, открыто говорить, чѣмъ запираться. Впрочемъ, я принялъ еще другія мѣры, и мнѣ — въ добрый часъ сказать — не приходится испытывать ничего особеннаго изъ-за того, что я объявляю себя софистомъ, И я занимаюсь
вив общество прочих, домашних и чужих, старших и младших, примыкают к нему, чтобы усовершенствоваться через со* общество с ним, — человеку, делающему всё это, нужно быть осмотрительным, потому что из-за этого происходит немалая зависть, недружелюбие и преследование. Я должен сказать, что софистика вещь давняя. Только те из древних мужей, которые ей посвятили себя, боясь этой неприятной её стороны, прикрывались — одни поэзиею, как Омир, Исиод и Симонид, другие объявляли себя вещателями и тайнослужителями (Орфейцы и Му-сейцы), некоторые, я знаю, прикрывались и гимнастикою, как Иккос Тарантинский и, теперь еще живущий, Иродик Силим-врийский (несомненно, что Иродик, как софист, не уступит никому); затем музыкою прикрывались ваш же Агафокл, в сущности великий софист, и Пифоклид Кеосский и многие другие. Бее они, как я говорю, побоялись зависти, и поэзия, музыка и пр. послужили им, так сказать, плащем. Я с ними со всеми в этом отношении расхожусь. Я думаю, что они нисколько не достигли своей цели; люди сильные в своих городах, ради которых собственно делается эта маскировка, всё равно прекрасно знают, в чём дело, а массы, хотя — говоря попросту — сами ничего не смыслят, однако повторяют за сильными то, что последние разглашают. И если, желая укрыться, на деле не укро* ешься, а еще больше обнаружишь себя, то безрассудна и самая попытка укрываться; выходит, что только вооружишь еще больше против себя людей, так как они потом считают такого человека в добавок ко всему еще и хитрецом. Я, в виду всего этого, пошел дорогою совершенно противоположною им и говорю открыто, что я — софист и занимаюсь воспитанием людей. Последнее я считаю более правильною мерою предосторожности, чем первое: благоразумнее, по моему, открыто говорить, чем запираться. Впрочем, я принял еще другие меры, и мне — в добрый час сказать — не приходится испытывать ничего особенного из-за того, что я объявляю себя софистом, И я занимаюсь
