придать известный авторитет и не только „от божественных писаний“.
Первенствующее положение церкви перед глазами темного народа должно было выявляться во всем блеске, а этого всего легче было достигать во время торжественных царских церемоний. Правда, церемонии эти в иных случаях обращались в „комедийные действа“, где великолепными актерами выступали, как сами государи, так и митрополиты, а также прочие „церковные князья“, но эти церемонии были необходимы, и их устраивали, не останавливаясь ни перед чем.
Из сказанного вполне ясно, почему среди представителей аристократических сословий в ту эпоху было общим убеждением, что от блеска внешнего положения господствующей религии зависит главным образом мощь и сила самого царского трона.
За государями в Троицкий монастырь тянулись бояре, сюда же наезжал вместе со своими поварами весь цвет московского купечества. И если сама Екатерина днем лицемерно молилась в церкви „лобызая нетлеющие останки своего небесного патрона“, а вечером, при блеске иллюминационных огней, при пушечной пальбе и под веселые звуки „вокальной и инструментальной музыки“ “устраивала загородные увеселительные поездки в Корбуху, то кто мог помешать московским боярам и купцам днем лицемерно ставить рублевые свечи пред гробом „преподобного“,а вечерами устраивать пьяные оргии, пред которыми блекли все прелести московского „Яра“.
Эти гости являлись самыми прибыльными для Троицкого монастыря, и посему местные монахи не только не изобличали пришедший к ним со стороны „весь во зле лежащий“ мир, они покровительствовали этому „греховному миру“, покровительствовали настолько, что в здании монастырской гостинницы лучшее помещение первого этажа предоставили для … ренскового погреба.
К тому же и сам по себе еще со времен глубокой старины Троицкий монастырь хранил обычай угощения приезжавших сюда знатных и вообще почетных богомольцев. Этот обычай во всех монастырях настолько вообще процветал, что по словам Ивана Васильевича к собору 1551 года архимандриты и игумены монастырей истощили „весь покой монастырский и богатство и вечное изобилие с роды и с племянниками своими и с боляры, и с гостями и с любимыми друзи“[1], что же касается Троицкого монастыря, то в нем, по словам митр. Иосифа, в замечаниях на постановления собора 1551 года „беспрестани гость бывал день и нощь[2].
Все посещавшие монастырь гости были разбиты в зависимости от того, на какой ступени иерархической лестницы они стояли, и для каждого чина служилых людей у Троицы был свой особый прием. Так, в 1563-м году царь Иван Васильевич предписывал троицким властям относительно приема литовских посланников: „а честь бы есте им держали, как детем“ „боярским середним“[3]. Симон Азарьин „в новых чудесах“ Сергия говорит о чине монастырском, „якоже есть обычай в Сергиеве обители честных бояр почитати“[4].
В Троицком монастыре, как некогда в патрицианском Риме, ни в малейшей степени не считались с простым народом На народ смотрели, как на презренную чернь, как на „стадо бессмысленное и безгласное“, как на рабов клира в делах веры навеки осужденных сгибать голову то перед архиерейской митрой, то перед монашеским клобуком рядового чернеца.
И в то время, когда для правящего эксплоататорского класса в Троицком монастыре рекой лились дорогие вина, и столы в „гостинных палатах“ буквально ломились под грудами всевозможных яств, для эксплоатируемого класса, для этой „бессмысленной черни“ в монастыре было единственное угощение — медный котел, в котором варились только овощи, — этот „ольля супреа“, о котором, между прочим, в своих описаниях России не без иронии вспоминают и Герберштейн и Олеарий[5].
Правда, иногда в монастыре были необходимы толпы коленопреклоненного перед государем народа. И этот народ сзывался не только пушечной пальбой, оркестрами, фейерверками, крестными ходами, звоном всех лаврских колоколов и т. д. На Красную Площадь, пред вратами лавры, выкатывались монахами, как угощение от государя, бочки с пивом, брагой и медом.
