Ведут между собою разговор тихий, „келейный“, полушопотком, с постоянным озиранием по сторонам.
— Чувствует мое сердце, отче, по поводу мощей прибыли, — говорит один.
— Ну? — настораживается другой.
— Вскрывать, наверно, будут!..
Отхожу, а через несколько минут, когда снова прохожу мимо той же группы, до меня доносится рассказ:
— Вот тоже и в Н… вскрывали мощи. И явился один из них, черный и страшный, в шапке, с папиросой в зубах… Взял головку преподобного, спрашивает крестьянина: „Ты веришь, а я“… и плюнул в святое личико „угодника“. И как плюнул, тут же упал замертво…
— Да, Бог, поругаем не бывает, — с тихим ужасом отзывается другой, сплевывает в сторону и вдруг крестится. — Святителю отче Сергие, яви чудо милости своей у раки многоцелебной!
…„В шестом часу вечера ворота запираются, и это служит сигналом для религиозно-настроенных и по-своему фанатичных женщин. Поднимаются вопли и истерические причитания. Слышатся угрозы и самая отчаянная брань. Однако спровоцировать Советскую власть на выстрелы и ненужную кровь толпе не удалось“…
Тихая „келейная“ беседа здесь, в Исполкоме, ну, а как эта же допотопная, средневековая поповская идеология отразится в тех речах, которые, несомненно, будут вести эти же самые церковники с кафедры храма?!
Сколько лжи преподнесут они расстроенному воображению одураченных масс и под каким елейным соусом?!
Наверное, чувствуют и сами, что лгут, клевещут, напрасно злобятся на ненавистный им строй. Но такова уж профессия!
Помню своего товарища, который вступил в „поповскую семью“ по идейным побуждениям.
А потом написал короткую записку. „Проклятое ремесло! Вечно лгать, говорить неискренние речи вне пространств и времени и в то же время не иметь возможности честно взглянуть в глаза одураченному народу — этого нет сил перенести“… написал последний „крик разбитой души“, взял револьвер и покончил все счеты с жизнью.
Смотрю на эти жирные, упитанные лица стоящих передо мной сейчас монахов. „Ну, эти, думаю, не застрелятся! еще долго проживут!“
