И жаль этих живых мертвецов с угасшей и обросшей жиром совестью…
В комнате президиума уже все в сборе. Отдаются последние распоряжения. Приехали операторы из кинематографического отдела и изучают план лавры перед раскрытой картой.
Существовала, — хотя, правда, слабая, — возможность волнений на религиозной почве. В виду этого была мобилизована рота помещавшихся в лавре курсантов. Последними в шестом часу вечера, в предупреждение набатных звонов, занимаются все колокольни, кроме того у всех ворот были расставлены патрули; находились люди и на стенах лавры.
В шестом часу вечера ворота запираются, и это служит сигналом для религиозно настроенных и по-своему фанатичных женщин. Поднимаются вопли и истерические причитания. Толпа заметно густеет. Из ее среды в сторону советских работников слышатся угрозы и самая отчаянная брань; иногда даже бросают комья тающего грязного снега.
Словом, со стороны толпы делалось все, чтобы, спровоцировать Советскую власть на выстрелы и ненужную кровь.
— Стреляйте в нас, ироды!
Но молодцеватые курсанты как будто и „ухом не ведут“. И даже конные милиционеры стоят позади толпы, очевидно, не имея никакого намерения врезываться в нее и разгонять.
К лавре под’езжает красный грузовой автомобиль с громадными „юпитерами“ для кинематографической с’емки. Застрял посреди площади в топком и рыхлом снегу.
— Пушки!.. пушки!.. пробегает в толпе.
И слышен мне разговор. Старческие шамкающие губы какой-то подслеповатой старухи шепчут испуганно, передавая другим:
— И еще утром привезли две пушки, что стреляют чемоданами. Сама своими глазами видела, как утресь шла от преподобного. А пулеметов там?! Страсть!
Операторы об’ясняют толпе назначение „диковинных машин“, и толпа как будто успокаивается.
К всеобщему удивлению, некоторые из толпы начинают помогать операторам в переноске „чертовой механики“.
Инцидент с „юпитерами“ исчерпан. Толпа, видимо, вновь начинает скучать и томиться бездействием.
Появляется какой-то странник.
Поднимает руку:
— Православные!..
И запевает гнусавым голосом:
— Ублажаем тя…
Толпа подхватывает, входит в исступленный религиозный экстаз. Вновь начинается плачь, слышны истерические возгласы женщин и деревенское причитание, как по покойнику.
В лавру проходят члены Исполкома.
Когда я вошел в актовый зал бывшей духовной академии, где был назначен сбор всех присутствующих на вскрытии лиц, зал был уже полон народу.
Один из курсантов ведет беседу по религиозному вопросу, об’ясняет крестьянам значение религии при царском строе, говорит, что религия — опасная для крестьян штука: „дышло, — куда поверни, туда и вышло“.
Крестьяне слушают молча, сосредоточенно, временами почесывают в волосах, остриженных кружком. Видимо, решают основной, кардинальный для себя вопрос. Чувствуется, что какой-то червь сомнения подтачивает хотя бы в отношении „мощейной эпопеи“ самые глубокие религиозные верования и еще недавний религиозный энтузиазм.
В соседнем зале стоит пианино.
Какой-то мальчик одним пальцем наигрывает марсельезу. Собралась целая группа крестьян. Слушают. А через минуту просят:
— Желаем Интернационал!
В это время у входных дверей появляется плотная фигура архимандрита Кронида, наместника лавры. В зале общее движение.
Встал, оперся на посох и на заявление председателя Исполкома, что сейчас должно произойти вскрытие мощей и что это вскрытие лучше бы всего произвести самому духовенству, так как Советская власть желает только проверить нетленность мощей и ни в малейшей мере не хочет затрогивать чьи-либо религиозные чувства, начал говорить тихим голосом, видимо, заученную речь:
— Я должен предупредить, что никто из нас не знает, что лежит в святой грибнице. Это — „религиозная тайна“, проникнуть в которую никто не смеет, мощи никогда не свидетельствовались, с самого времени их открытия. Но и я сам, и отец..
Здесь Кронид делает жест в сторону стоящего рядом с ним слезоточивого и красного от волнения монаха.
