жизнь, то она не стоитъ затрачиваемаго на нее труда. Инстинктъ лучше исполняетъ эту роль; доказательствомъ служатъ животныя. Какая была надобность замѣнять инстинктъ размышленіемъ, менѣе увѣреннымъ въ себѣ и болѣе подверженнымъ ошибкамъ? И въ особенности, чѣмъ оправдать переносимыя нами страданія? Испытываемое индивидуумомъ зло ничѣмъ не можетъ быть оправдано и становится совершенно безсмысленнымъ, разъ цѣнность всего существующаго опредѣляется съ точки зрѣнія отдѣльнаго человѣка. Для человѣка твердо религіознаго, для того, кто тѣсными узлами связанъ съ семьей или опредѣленнымъ политическимъ обществомъ, подобная проблема даже не существуетъ. Добровольно и свободно, безъ всякаго размышленія, такіе люди отдаютъ все свое существо, всѣ свои силы: одинъ—своей церкви, или своему Богу, живому символу той же церкви, другой—своей семьѣ, третій—своей родинѣ или партіи. Въ самыхъ своихъ страданіяхъ эти люди видятъ только средство послужить прославленію группы, къ которой они принадлежатъ и которой этимъ они выражаютъ свое благоговѣніе. Такимъ образомъ христіанинъ достигаетъ того, что преклоняется передъ страданіемъ и ищетъ его, чтобы лучше доказать свое презрѣніе къ плоти и приблизиться къ своему божественному образцу. Но поскольку вѣрующій начинаетъ сомнѣваться, т. е. поскольку онъ эмансипируется и чувствуетъ себя менѣе солидарнымъ съ той вѣроисповѣдной средой, къ которой онъ принадлежитъ, поскольку семья и общество становятся для индивида чужими, постольку онъ самъ для себя дѣлается тайной и никуда не можетъ уйти отъ назойливаго вопроса: „зачѣмъ все это нужно“?
Другими словами, если, какъ часто говорятъ, человѣкъ по натурѣ своей двойствененъ, то это значитъ, что къ человѣку физическому присоединяется человѣкъ соціальный, а послѣдній неизбѣжно предполагаетъ существованіе общества, выраженіемъ котораго онъ является и которому онъ предназначенъ служить. И какъ только оно разби-
