Сегодня смотритель спрашивалъ: зачѣмъ, птицу откармливаете? Вотъ чудакъ! Дайте мнѣ корову, такъ я и корову откормлю. Виноватъ я развѣ, что въ моемъ распоряженіи только голуби??
Среда.
Да, это положительно тяжелѣе всего! Ежедневно ровно въ двѣнадцать часовъ они палятъ изъ пушки! Ежедневно мы должны слышать этотъ орудійный ревъ и съ горькой болью вспоминать минувшіе подвиги…
Еще съ половины одиннадцатаго меня начинаетъ трясти лихорадка. Не нахожу себѣ мѣста. Подхожу къ окну, смотрю съ мольбою на небо, бѣгу къ столу, пишу, что больше держаться нѣтъ силъ.
Слышу черезъ стѣнку, какъ мечется и стонетъ мой сосѣдъ по заключенію — гордость русскаго флота. Слышу его полные ужаса крики: — „сдаюсь! сдаюсь!“.
Я тоже рвусь въ бой!
А неумолимая часовая стрѣлка бѣжитъ и бѣжитъ, точно увидѣла японскій обозъ. Вотъ остается только пять минутъ…
Я слышу, какъ мой сосѣдъ распахиваетъ окно и вижу изъ своего окна его руку, потрясающую тростью, на которой накручено полотенце. Развѣвается бѣлый флагъ — „Сдаюсь! Сдаюсь!“
Дикій экстазъ, воинственный экстазъ овладѣваетъ мною! Я бросаюсь къ двери — но дверь заперта. Кидаюсь къ окну — но форточка мала и въ нее не пролѣзаетъ даже голова!
Тогда я завертываюсь въ одѣяло, лѣзу подъ кровать и, заткнувь голову въ подушки, рвусь въ бой.
Вотъ грянулъ выстрѣлъ!
Слышны шаги тюремного врача, возня въ комнатѣ сосѣда. Приведутъ-ли его въ чувство сегодня, или онъ уже успокоилъ свой геройскій духъ!..
Четвергъ.
Гордость русскаго флота часто навѣщаетъ меня.
— Что, генералъ, какова сегодня была канонада?
— Пустяки, — отвѣчаю я.
— А что-же вы такой блѣдный?
Не знаю право. Можетъ быть немножко контузило... Я и не замѣтилъ.
— Во всякомъ случаѣ не позволю себѣ выйти изъ строя!
Часъ свиданія оканчивается и я иду кормить своихъ голубей.
Жирѣютъ сильно.
Пятница.
Сегодня сильно подтаяло, на дворѣ образовались лужи и гордость русскаго флота, выпросивъ у меня ненадолго пару калошъ, пошелъ составлять эскадру. Связалъ ихъ вмѣстѣ со своими веревочкой и возилъ по лужамъ. На каждую калошу прикрѣпиль маленькій бѣлый флажекъ изъ бумажки насаженной на булавку.
Суббота.
Меньше чѣмъ по шесть гривенъ не уступлю ни одного голубя. Имъ хорошо толковать! Попробовали бы сами откармливать подъ гулъ ежедневной канонады!
Состояніе мое ужасно! Чувствую, что больше не вынесу ни одного дня. Какъ жестока ко мнѣ судьба. Тамъ крѣпость, здѣсь крѣпость! Всю жизнь шляйся по крѣпостямъ! Одну сдалъ, другая навязалась!
Я сталъ тѣнью. Они говорятъ что я покруглѣлъ. Что-жъ — и у бочки бываетъ тѣнь.
Я рвался въ бой, но теперь когда неравный врагъ близокъ, когда я лишенъ поддержки, оружія и пищи (кромѣ завтрака, обѣда и ужина) и даже булку покупаю на свой счетъ, когда простуженъ и контуженъ и болятъ всѣ мои раны, нанесенныя обидами, и даже парализованъ мозгъ костей и вывихнута навсегда аорта — что могу сдѣлать я? Не лучше ли сдать крѣпость и этимъ мудрымъ актомъ великодушія спасти жизнь доблестной горсти героевъ, хотя бы ихъ было только — одинъ?
Пусть судятъ меня, но считаю своимъ долгомъ сдать крѣпость со всѣми содержащимися въ ней политическими преступниками, двѣнадцатичасовой пушкой, соборомъ, усыпальницей, монетнымъ дворомъ и прочая и прочая. Инвентарь и опись прилагаю.
Куда-же я все это направлю? Тяжекъ долгъ и труденъ!
Файл:Сатирикон. 1908. №01. Стр. 11. Рисунок А. Яковлева.png
ЯМБЫ.
Изящный римлянинъ, Петроній, слишкомъ добръ:
Въ главахъ его «Сатирикона» —
Ни хлесткаго бича, ни яда ловкихъ кобръ,
Ни иглъ колючихъ скорпіона.
Развратный, пошлый Римъ ему былъ втайнѣ милъ,
Ни ужаса, ни изумленья!
И пиръ чудовищный безпечно проходилъ
Во дни Нерона, — въ дни паденья...
Вольноотпущенникъ, скакнувшій изъ рабовъ
Въ напыщенные самодуры,
Старикъ Тримальхіонъ не подрывалъ основъ:
Обжорствовалъ и строилъ «куры».
Глупецъ и грубіянъ, дрожалъ онъ предъ женой,
На рынкѣ купленнои когда-то.
Вотъ пара: дряхлый мужъ съ ничтожною душой
И рыночная Фортуната!
Въ безумной роскоши, подъ тѣнью сикоморъ,
Среди бѣлѣющихъ магнолій,
Они вели при всѣхъ базарный разговоръ,
Кичась своей блестящей долей.
Въ благоуханьи розъ таился жалкій тлѣнъ.
Его на оргіяхъ вдыхали
И упивалист имъ, не замѣчая стѣнъ,
Что постепенно выростали.
А за стѣной давно иная жизнь текла
Подъ свѣтомъ новаго завѣта
И спящія сердца на подвиги звала,
Раба, владыку и поэта...
Ты въ наслажденіяхъ, Петроній, былъ знатокъ:
Самъ Тигеллинъ, звѣзда Нерона,
Завидовалъ тебѣ, что восхищать ты могъ
Его высокаго патрона!
Слагая въ честь тебя ямбическій мой стихъ,
Я вижу пиръ, и на собраньи
Тримальхіоновскомъ, межъ дѣвственницъ нагихъ
Ты возлежишь въ полумечтаньи...
Осмѣивая Римъ, себя ты пощадилъ...
Лишъ на губахъ — печать презрѣнья...
И пиръ сверкающій безпечно проходилъ
Во дни Нерона — въ дни паденья.
