Солнечная птица, пѣтухъ, поетъ, зная время, то-есть передвиженіе свѣтилъ, и его пѣніе даетъ звуковую зеркальность неуловимымъ для нашего глаза тонкимъ перемѣнамъ въ движеніи пространственныхъ свѣтовыхъ волнъ. Кто слушалъ много, въ деревнѣ или въ маленькомъ глухомъ городкѣ, пѣніе пѣтуховъ, правильно указующее полночь, разсвѣтъ, и утро, тотъ знаетъ, что каждый разъ они поютъ по-разному. Полночный мракъ, полночный сумракъ входитъ въ звукъ пѣтушьяго голоса, дѣлая его умягченнымъ и уравномѣреннымъ въ силѣ. Тотъ же органъ, та же играется пѣсня, но регистровый рычагъ, называемый тьмой, выключилъ нѣчто изъ звукового дѣйствія, передвинулъ голосъ органа, и пѣсня, повторяя тѣ же ноты, звучитъ заглушенно, и говоритъ внимательной душѣ не о преломленіи ночи разсвѣтомъ, и не о свѣжей радости утра, а о глухой торжественности ночного часа, который чернымъ бархатомъ покрыла дремотная полночь.
Кто былъ въ Бретани,[1] тотъ знаетъ, что надъ полями, раскинутыми вдоль сѣраго Бретонскаго моря, неумолкаемо поютъ весной многіе десятки, сотни жаворонковъ. Они поютъ поодиночкѣ, и поютъ, сливаясь въ хоры, какъ и у насъ. Но тамъ ихъ больше, въ Примелѣ, въ Дамганѣ, въ Кервойялѣ, чѣмъ, напримѣръ, въ моей родной Владимірской губерніи, и пѣніе ихъ близь широкихъ волнъ Океана проникновеннѣй. Кто слушалъ жаворонка, тотъ знаетъ, что утренняя его пѣсня не такая, какъ вечерняя. Солнце правитъ его пѣсней, солнечный свѣтъ входитъ въ звукъ, рождаемый этимъ малымъ птичьимъ горломъ,
Солнечная птица, петух, поёт, зная время, то есть передвижение светил, и его пение даёт звуковую зеркальность неуловимым для нашего глаза тонким переменам в движении пространственных световых волн. Кто слушал много, в деревне или в маленьком глухом городке, пение петухов, правильно указующее полночь, рассвет, и утро, тот знает, что каждый раз они поют по-разному. Полночный мрак, полночный сумрак входит в звук петушьего голоса, делая его умягчённым и уравномеренным в силе. Тот же орган, та же играется песня, но регистровый рычаг, называемый тьмой, выключил нечто из звукового действия, передвинул голос органа, и песня, повторяя те же ноты, звучит заглушённо, и говорит внимательной душе не о преломлении ночи рассветом, и не о свежей радости утра, а о глухой торжественности ночного часа, который чёрным бархатом покрыла дремотная полночь.
Кто был в Бретани,[1] тот знает, что над полями, раскинутыми вдоль серого Бретонского моря, неумолкаемо поют весной многие десятки, сотни жаворонков. Они поют поодиночке, и поют, сливаясь в хоры, как и у нас. Но там их больше, в Примеле, в Дамгане, в Кервойяле, чем, например, в моей родной Владимирской губернии, и пение их близ широких волн Океана проникновенней. Кто слушал жаворонка, тот знает, что утренняя его песня не такая, как вечерняя. Солнце правит его песней, солнечный свет входит в звук, рождаемый этим малым птичьим горлом,
