Я осторожно положилъ гитару на столъ.
— Удивительно отзывчива!
— Такъ вотъ, видите ли, я въ этой отзывчивости убѣдился еще на площади, въ Неаполѣ. Пока я, думая купить ее, держалъ струны подлѣ уха и прислушивался къ отраженію всякихъ звуковъ торговой площади, къ хозяйкѣ рухлядной лавки, продолжавшей попрежнему сидѣть передо мною и пережевывать, подошелъ, ковыляя, какой-то нищій и грустнѣйшимъ голосомъ напѣвалъ, протягивая къ намъ руку за подаяніемъ, какую-то не то молитву, не то просительный стихъ и, можете вы себѣ представить, гитара, надъ которою, рядышкомъ съ нею, раздавалась унылая пѣсня, не отвѣчала на нее вовсе! Я тотчасъ же обратилъ на это вниманіе.
— Но чѣмъ же вы объясняете это?
— Какъ нарочно,—продолжалъ Богуславскій, какъ бы не замѣчая моего вопроса,—старуха-итальянка, замѣтивъ, пока я вертѣлъ гитару, скорченную, плаксивую физіономію нищаго, подошедшаго къ ней, неожиданно залилась гомерическимъ, серебрянымъ смѣхомъ.
— Ага, Беппо! ты, братъ, сегодня подъ лѣвую ногу костыль подвязалъ! Забылъ, что ли?
— Могучій, здоровый смѣхъ итальянки словно пробудилъ гитару: струны ея зарокотали будто живыя, отвѣчая на этотъ веселый смѣхъ, и отвѣчали онѣ такъ громко, такъ четко, что я, болѣе чѣмъ удивленный, отодвинулъ гитару отъ уха и молча взглянулъ на нищаго и на хозяйку. Я поторговался и купилъ гитару за три скуди,—добавилъ Богуславскій:—и вотъ уже двадцать лѣтъ, что̀ у меня, и я не отдамъ ее за сто рублей и больше. Она нисколько не измѣняетъ своего удивительнаго свойства: отзывается немедленно на все веселое и весьма рѣшительно не признаетъ грустнаго.
Я осторожно положил гитару на стол.
— Удивительно отзывчива!
— Так вот, видите ли, я в этой отзывчивости убедился ещё на площади, в Неаполе. Пока я, думая купить её, держал струны подле уха и прислушивался к отражению всяких звуков торговой площади, к хозяйке рухлядной лавки, продолжавшей по-прежнему сидеть передо мною и пережёвывать, подошёл, ковыляя, какой-то нищий и грустнейшим голосом напевал, протягивая к нам руку за подаянием, какую-то не то молитву, не то просительный стих и, можете вы себе представить, гитара, над которою, рядышком с нею, раздавалась унылая песня, не отвечала на неё вовсе! Я тотчас же обратил на это внимание.
— Но чем же вы объясняете это?
— Как нарочно, — продолжал Богуславский, как бы не замечая моего вопроса, — старуха-итальянка, заметив, пока я вертел гитару, скорченную, плаксивую физиономию нищего, подошедшего к ней, неожиданно залилась гомерическим, серебряным смехом.
— Ага, Беппо! ты, брат, сегодня под левую ногу костыль подвязал! Забыл, что ли?
— Могучий, здоровый смех итальянки словно пробудил гитару: струны её зарокотали будто живые, отвечая на этот весёлый смех, и отвечали они так громко, так чётко, что я, более чем удивлённый, отодвинул гитару от уха и молча взглянул на нищего и на хозяйку. Я поторговался и купил гитару за три скуди, — добавил Богуславский, — и вот уже двадцать лет, что у меня, и я не отдам её за сто рублей и больше. Она нисколько не изменяет своего удивительного свойства: отзывается немедленно на всё весёлое и весьма решительно не признаёт грустного.
