во всякомъ случаѣ своей фантастичностью и непослѣдовательностью подходило къ этому недугу. Я припоминаю, въ числѣ другихъ книгъ, трактатъ благороднаго итальянца Целія Секунда Куріона: «De Amplitudine Beati Regni Dei»; великое твореніе Блаж. Августина: «О государствѣ Божіемъ», и Тертуліана «De Carne Christi», парадоксальное изрѣченіе котораго: «Mortuus est Dei filius; credibile est, quia ineptum est; et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est» — стоило мнѣ многихъ недѣль упорнаго, но безплоднаго размышленія.
Такимъ образомъ, мой разсудокъ, равновѣсіе котораго постоянно нарушалось самыми пустыми вещами, сталъ походить на утесъ, описанный Птоломеемъ Гефестіономъ, утесъ, который упорно противостоитъ человѣческому насилію и еще болѣе свирѣпому бѣшенству волнъ и вѣтра, и дрожитъ только отъ прикосновенія цвѣтка, называемаго златоцвѣтъ. И хотя поверхностный человѣкъ можетъ подумать, что измѣненія, порожденныя болѣзнью въ моральномъ существѣ Береники, часто служили объектомъ для той ненормальной и упорной мечтательности, природу которой я старался уяснить, — но въ дѣйствительности этого не было. Правда, въ минуты просвѣтленія, во время перерывовъ моей болѣзни, ея несчастіе мучило меня, и принимая глубоко къ сердцу гибель этой свѣтлой и прекрасной жизни, я часто и съ горечью размышлялъ надъ причинами такой странной и внезапной перемѣны. Но эти размышленія не имѣли ничего общаго съ моей болѣзнью и ничѣмъ не отличались отъ мыслей, которыя явились бы у всякаго при подобныхъ обстоятельствахъ. Сообразно своей природѣ, моя болѣзненная мечтательность останавливалась на менѣе важныхъ, но болѣе разительныхъ физическихъ измѣненіяхъ, которыми сопровождалась болѣзнь Береники.
Въ дни расцвѣта ея несравненной красоты, я, безъ сомнѣнія, не былъ влюбленъ въ нее. По странной аномаліи моей природы, мои чувства никогда не были чувствами сердца, и мои страсти всегда были головными. Въ полусвѣтѣ ранняго утра, въ причудливыхъ узорныхъ тѣняхъ лѣса, въ тиши моей библіотеки, — она рѣяла передъ моими глазами и я видѣлъ ее — не живую и дышащую Беренику, а Беренику тѣнь; не земное, плотское существо, а абстракцію этого существа; не объектъ восхищенія, а объектъ анализа; не предметъ любви, а тему запутанныхъ и безсвязныхъ размышленій. А теперь, — теперь я дрожалъ въ ея присутствіи и блѣднѣлъ при ея приближеніи; и, горько сокрушаясь объ ея отчаянномъ положеніи, вспоминалъ, что она любила меня давно и что въ несчастную минуту я предложилъ ей руку.
Приближался день нашей свадьбы, когда однажды зимою, подъ вечеръ, въ одинъ изъ тѣхъ необычайно теплыхъ, тихихъ и ту-
