Оглянувшись во время перерыва бароновой рѣчи (читатели получатъ о ней нѣкоторое представленіе, если я сравню ее съ пылкимъ, пѣвучимъ, монотоннымъ, но музыкальнымъ краснорѣчіемъ Кольриджа), я замѣтилъ, что она возбудила необыкновенный интересъ въ одномъ изъ слушателей. Этотъ господинъ (назову его Германомъ) былъ оригиналъ во всѣхъ отношеніяхъ, за исключеніемъ, быть можетъ, одной особенности: онъ былъ крайне глупъ. Впрочемъ, въ извѣстномъ кругу студентовъ онъ слылъ за глубокаго метафизика и логика. Какъ дуэлистъ онъ пріобрѣлъ громкую славу даже въ Г—нѣ. Я не помню точнаго числа его жертвъ; но ихъ было много. Онъ несомнѣнно обладалъ мужествомъ. Но пуще всего онъ гордился знаніемъ этикета дуэли и щепетильностью своихъ понятій о чести. Это былъ его конекъ, давно уже доставлявшій пищу для мистификаціи Рицнеру, всегда готовому на проказы. Я, впрочемъ, не зналъ объ этомъ, хотя въ настоящую минуту чувствовалъ, что мой другъ затѣваетъ какое-то дурачество, жертвой котораго долженъ сдѣлаться Германъ.
Баронъ продолжалъ свою рѣчь или скорѣе монологъ, и возбужденіе Германа росло. Наконецъ онъ заговорилъ, опровергая какой-то пунктъ въ рѣчи Рицнера и подробно излагая свои аргументы. Баронъ возражалъ по прежнему съ преувеличеннымъ пафосомъ, но заключилъ свои слова довольно неумѣстнымъ, какъ мнѣ показалось, сарказмомъ. Конекъ Германа закусилъ удила. Я хорошо помню его послѣднія слова: — «Позвольте вамъ сказать, баронъ, что подобныя мнѣнія, хотя справедливыя въ общемъ, во многихъ важныхъ пунктахъ не дѣлаютъ чести ни вамъ, ни университету, членомъ котораго вы состоите. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ онѣ даже не заслуживаютъ серьезнаго опроверженія. Я бы выразился рѣзче, милостивый государь, если бы не боялся обидѣть васъ (тутъ ораторъ пріятно улыбнулся), я сказалъ бы, милостивый государь, что ваши мнѣнія не такія, какихъ можно бы было ожидать отъ порядочнаго человѣка».
Когда Германъ окончилъ эту двусмысленную фразу, взоры всѣхъ присутствующихъ обратились на барона. Онъ поблѣднѣлъ, потомъ побагровѣлъ, потомъ уронилъ носовой платокъ и нагнулся, чтобы поднятъ его. Въ эту минуту я увидѣлъ его лицо, котораго не могли видѣть остальные члены компаніи. Оно свѣтилось лукавымъ юморомъ, — выраженіе, которое было ему свойственно, когда мы оставались наединѣ и онъ сбрасывалъ свою маску. Минуту спустя онъ стоялъ выпрямившись и глядя въ глаза Герману. Мнѣ никогда не приходилось наблюдать раньше такой радикальной перемѣны въ выраженіи лица въ такой короткій промежутокъ времени. Я подумалъ даже, что мнѣ померещилось, и что онъ вовсе
