сопоставленіемъ съ ними моего доказаннаго образа дѣйствій, — г-жа Желиховская осмѣливается дѣлать прозрачные намеки на то, что я былъ какъ будто сообщникомъ Блаватской и преслѣдовалъ какія-то таинственныя, предосудительныя цѣли. Г-жа Желиховская, снова, очевидно, доведенная мною до «безумія» или «полубезумія,» увѣряетъ, что она и доказала бы это… да уликъ нѣтъ!…
Во всякомъ случаѣ странный сообщникъ, который ни отъ кого не скрываетъ своихъ подозрѣній, недовѣрія и, окончательно убѣдившись въ обманахъ, — раскрываетъ ихъ, подвергая этимъ себя разнымъ крупнымъ непріятностямъ и мщенію изобличенныхъ шарлатановъ!!
Ну, а вотъ что̀ такое теперь она, эта самая г-жа Желиховская, послѣ такого письма ея отъ 27 октября 1884 года и съ тѣхъ поръ какъ она стала прославительницей Блаватской, признала ея «дѣло» великимъ, а ея теософію — высокимъ и чистымъ ученіемъ?? Она, видите ли, заблуждалась, а теперь прониклась святостью своей сестры и ея ученія! Однако все-таки чтожь это за «преступленіе», котораго просила отъ ея сестринской нѣжности Блаватская?? чего «безсовѣстнаго», «безчестнаго» она отъ нея хотѣла?? Понятіе о «преступленіи», о «безчестности», о «нравственной гибели» можетъ быть неясно для ребенка, а не для женщины, богатой жизненнымъ опытомъ, какою уже была въ 1884 году г-жа Желиховская! Наконецъ и «этотъ величайшій христіанинъ и умнѣйшій человѣкъ», на своемъ смертномъ одрѣ умолявшій ее не поддаваться просьбамъ Блаватской — не могъ ошибаться въ значеніи предмета!.. Дѣло, очевидно, было не шуточное, а «тяжкое» — и поэтому тогда между Блаватской и ея сестрою — кромѣ ихъ сестринской любви, «заставлявшей закрывать глаза на многое», все было — рознь.
Только въ маѣ 1886 года, въ Эльберфельдѣ, произошло между сестрами внезапное и полное единеніе. Онѣ, ко взаимному удовлетворенію, очевидно, хорошо договорились, договорились крѣпко. Г-жа Желиховская вѣроятно исполняетъ этотъ договоръ, по мѣрѣ своихъ силъ пропагандируя нынѣ въ Россіи славу Блаватской не какъ талантливой писательницы, а какъ создательницы теософическаго общества, провозвѣстницы «высокаго и чистаго ученія», «новаго откровенія, полученнаго отъ махатмъ тибетскихъ».
Ни мнѣ, да и никому не было бы дѣла заглядывать въ душу г-жи Желиховской — для постороннихъ людей это не представляетъ интереса. Но вѣдь вотъ она объявляетъ, что въ «теософическомъ дѣлѣ, о которомъ она писала, пишетъ и будетъ писать въ Россіи» — все чисто, высоко и прекрасно, что оно представляетъ собою какое-то міровое движеніе съ великой будущностью. Говоря такъ, она очевидно (ибо иначе молчала-бы) силится привлекать къ этому великому дѣлу если не умы, то сердца русскихъ людей. А потому естественно и законно, — и ужь вовсе не ради какой нибудь личности или желанія причинить непріятность г-жѣ Желиховекой, — громко спросить ее: «чтожъ это, однако, за «преступленіе и «безсовѣстное дѣяніе,» которыя она вдругъ таинственно примирила съ посильной своей пропагандой неотеософіи?»
сопоставлением с ними моего доказанного образа действий, — г-жа Желиховская осмеливается делать прозрачные намеки на то, что я был как будто сообщником Блаватской и преследовал какие-то таинственные, предосудительные цели. Г-жа Желиховская, снова, очевидно, доведенная мною до «безумия» или «полубезумия», уверяет, что она и доказала бы это… да улик нет!..
Во всяком случае странный сообщник, который ни от кого не скрывает своих подозрений, недоверия и, окончательно убедившись в обманах, — раскрывает их, подвергая этим себя разным крупным неприятностям и мщению изобличенных шарлатанов!!
Ну, а вот что такое теперь она, эта самая г-жа Желиховская, после такого письма ее от 27 октября 1884 года и с тех пор как она стала прославительницей Блаватской, признала ее «дело» великим, а ее теософию — высоким и чистым учением?? Она, видите ли, заблуждалась, а теперь прониклась святостью своей сестры и ее учения! Однако все-таки, что ж это за «преступление», которого просила от ее сестринской нежности Блаватская?? чего «бессовестного», «бесчестного» она от нее хотела?? Понятие о «преступлении», о «бесчестности», о «нравственной гибели» может быть неясно для ребенка, а не для женщины, богатой жизненным опытом, какою уже была в 1884 году г-жа Желиховская! Наконец и «этот величайший христианин и умнейший человек», на своем смертном одре умолявший ее не поддаваться просьбам Блаватской, — не мог ошибаться в значении предмета!.. Дело, очевидно, было не шуточное, а «тяжкое», — и поэтому тогда между Блаватской и ее сестрою, — кроме их сестринской любви, «заставлявшей закрывать глаза на многое», все было — рознь.
Только в мае 1886 года в Эльберфельде произошло между сестрами внезапное и полное единение. Они, ко взаимному удовлетворению, очевидно, хорошо договорились, договорились крепко. Г-жа Желиховская, вероятно, исполняет этот договор, по мере своих сил пропагандируя ныне в России славу Блаватской не как талантливой писательницы, а как создательницы теософического общества, провозвестницы «высокого и чистого учения», «нового откровения, полученного от махатм тибетских».
Ни мне, да и никому не было бы дела заглядывать в душу г-жи Желиховской — для посторонних людей это не представляет интереса. Но ведь вот она объявляет, что в «теософическом деле, о котором она писала, пишет и будет писать в России» — все чисто, высоко и прекрасно, что оно представляет собою какое-то мировое движение с великой будущностью. Говоря так, она, очевидно, (ибо иначе молчала бы) силится привлекать к этому великому делу если не умы, то сердца русских людей. А потому естественно и законно, — и уж вовсе не ради какой-нибудь личности или желания причинить неприятность г-же Желиховекой, — громко спросить ее: «Что ж это, однако, за «преступление» и «бессовестное деяние», которые она вдруг таинственно примирила с посильной своей пропагандой неотеософии?»
