же разслѣдованные и узнанные какъ во Франціи, такъ и въ Англіи. Этихъ фактовъ я не коснулся въ «Изидѣ» именно потому, что не хотѣлъ выставлять противъ Блаватской излишнихъ обвиненій, безъ которыхъ можно было обойтись. M-me де-Морсье, въ своемъ письмѣ Гебгарду (стр. 263—266 «Изиды»), выясняетъ все это.
Но всего интереснѣе во всей этой путаницѣ, злостной путаницѣ, противъ меня направленной, вотъ что: зачѣмъ же лѣтомъ 1886 года «защитники» Блаватской и г-жа Желиховская во главѣ ихъ, вмѣсто того, чтобы кричать о моемъ подлогѣ и т. д., не съѣздили въ Парижъ? Вѣдь тамъ и всѣ документы, и m-me де-Морсье, и Бэссакъ были на лицо. Г-жа Желиховская извѣщала меня, что ѣдетъ въ Парижъ для чтенія документовъ — и не поѣхала. Отчего не поѣхала?! Если весь вопросъ былъ въ томъ — заключается или нѣтъ въ переводѣ фраза: «Je vais mentir, horriblement mentir…», — поѣхала бы, справилась — и узнала бы истину.
Но въ томъ-то и дѣло, что имъ всѣмъ этого вовсе не хотѣлось — узнавать истину! Имъ именно надо было сидѣть въ Эльберфельдѣ, кричать, обвинять меня въ подлогѣ, а Блаватскую представлять невинной моей жертвой. Не останавливались передъ измышленіемъ самыхъ невѣроятныхъ подробностей этого мнимаго подлога.
А я — я сдѣлалъ свое дѣло, оставилъ засвидѣтельствованные документы для осмотра желающихъ, уѣхалъ въ Россію, старался объ одномъ: позабыть всю эту грязь, всѣ эти шарлатанства, обманы, — и только въ декабрѣ 1891 года, изъ словъ г-жи Желиховской г. Брусилову, а потомъ и прямо въ глаза мнѣ, въ его присутствіи, узналъ въ какомъ ужасѣ меня обвиняютъ, понялъ всю глубину теософскаго мщенія!..
же расследованные и узнанные как во Франции, так и в Англии. Этих фактов я не коснулся в «Изиде» именно потому, что не хотел выставлять против Блаватской излишних обвинений, без которых можно было обойтись. M-me де Морсье в своем письме Гебгарду (стр. 263—266 «Изиды») выясняет все это.
Но всего интереснее во всей этой путанице, злостной путанице, против меня направленной, вот что: зачем же летом 1886 года «защитники» Блаватской и г-жа Желиховская во главе их, вместо того чтобы кричать о моем подлоге и так далее, не съездили в Париж? Ведь там и все документы, и m-me де Морсье, и Бессак были налицо. Г-жа Желиховская извещала меня, что едет в Париж для чтения документов — и не поехала. Отчего не поехала?! Если весь вопрос был в том, — заключается или нет в переводе фраза: «Je vais mentir, horriblement mentir…», — поехала бы, справилась — и узнала бы истину.
Но в том-то и дело, что им всем этого вовсе не хотелось — узнавать истину! Им именно надо было сидеть в Эльберфельде, кричать, обвинять меня в подлоге, а Блаватскую представлять невинной моей жертвой. Не останавливались перед измышлением самых невероятных подробностей этого мнимого подлога.
А я — я сделал свое дело, оставил засвидетельствованные документы для осмотра желающих, уехал в Россию, старался об одном: позабыть всю эту грязь, все эти шарлатанства, обманы, — и только в декабре 1891 года из слов г-жи Желиховской г. Брусилову, а потом и прямо в глаза мне, в его присутствии, узнал в каком ужасе меня обвиняют, понял всю глубину теософского мщения!..
Казалось бы — за-глаза ужь довольно темныхъ клеветническихъ намековъ относительно моего сообщничества съ Блаватской и моихъ таинственныхъ чаяній отъ махатмъ, а наконецъ даже и прямого обвиненія меня въ тяжкомъ и грязномъ преступленіи, въ подлогѣ — съ цѣлью… оклеветать невинную женщину-страдалицу, создавшую своимъ геніемъ «чистое и нравственное духовно-отвлеченное ученіе, спасительное для расшатанныхъ безвѣріемъ западниковъ!!» Куда-жь идти дальше?
Но беззастѣнчивость и упорство г-жи Желиховской такъ же безпредѣльны, какъ и ея «правдивость». Какой бы то ни было пощады ждать отъ нея нельзя. Всѣ, выставленныя пока противъ меня обвиненія все же еще имѣютъ отношеніе къ предмету, о которомъ идетъ рѣчь, — къ Блаватской и ея обществу. Такъ этого мало: надо подобраться ко мнѣ съ другой стороны, облить грязью мою интимную, внутреннюю жизнь.
Казалось бы, — за глаза уж довольно темных клеветнических намеков относительно моего сообщничества с Блаватской и моих таинственных чаяний от махатм, а наконец даже и прямого обвинения меня в тяжком и грязном преступлении, в подлоге — с целью… оклеветать невинную женщину-страдалицу, создавшую своим гением «чистое и нравственное духовно-отвлеченное учение, спасительное для расшатанных безверием западников!!» Куда ж идти дальше?
Но беззастенчивость и упорство г-жи Желиховской так же беспредельны, как и ее «правдивость». Какой бы то ни было пощады ждать от нее нельзя. Все, выставленные пока против меня обвинения, все же еще имеют отношение к предмету, о котором идет речь, — к Блаватской и ее обществу. Так этого мало: надо подобраться ко мне с другой стороны, облить грязью мою интимную, внутреннюю жизнь.
