нія своей сестры, отвергающаго Бога и святыню, г-жа Желиховская не смущается даже передъ «крестомъ» — и передъ мнѣніемъ о ней каждаго порядочнаго и разумнаго человѣка, который прочтетъ 136 страницу ея брошюры…
Но вѣдь я дѣйствительно ѣхалъ вѣнчаться изъ квартиры г-жи Желиховской. Она заставляетъ меня вспоминать самый счастливый день въ моей личной жизни. Я былъ глубоко благодаренъ г-жѣ Желиховской и ея дѣтямъ за ихъ дружеское участіе, за которое полюбилъ ихъ какъ родныхъ, не смотря на кратковременность личнаго знакомства, и самъ со своей стороны, старался, какъ только могъ, отвѣтить имъ такимъ же участіемъ. Эта благодарность заставила меня, когда, очень скоро послѣ того, г-жа Желиховская стала весьма странно дѣйствовать въ «теософскомъ» вопросѣ, — закрывать глаза и стараться не видѣть ея дѣйствій. Но она, уѣхавъ въ Эльберфельдъ, смастерила, какъ извѣстно читателямъ, такое, послѣ чего закрывать глаза стало невозможнымъ и оставалось только скорбѣть сердцемъ.
Она пишетъ, что, во время ея отсутствія и пребыванія въ Эльберфельдѣ, я запугивалъ ея дѣтей (вторую дочь и сына), внушая имъ просить мать и старшую сестру скорѣе вернуться во избѣжаніе грядущихъ бѣдъ и погибели ихъ души. Это хоть и утрировано, конечно, но все же нѣсколько смахиваетъ на истину, съ той только разницей, что тогда и дочь и сынъ г-жи Желиховской были (можетъ быть только на словахъ?) вполнѣ согласны со мною и мнѣ нечего было «внушать» имъ. Мы всѣ очень боялись за г-жу Желиховскую и я не разъ слыхалъ такія слова: «отъ этой теософіи и отъ этой тетушки кромѣ горя никогда ничего не было и не будетъ». Во всякомъ случаѣ, еслибы это даже было только мое убѣжденіе, — оно оправдалось въ полной мѣрѣ. Конечнымъ результатомъ этой поѣздки для г-жи Желиховской оказалась нынѣ ея брошюра и настоящій мой отвѣтъ, документально доказывающій ложное обвиненіе меня въ подлогѣ и многое другое. А развѣ клевета на ближняго, и такая клевета, не есть погибель души?! Значитъ, было у меня основаніе бояться за душу г-жи Желиховской. Далѣе она пишетъ, что, получивъ въ Эльберфельдѣ убѣжденіе въ содѣянномъ мною ужасѣ, т. е. подлогѣ, по возвращеніи въ Петергофъ (гдѣ жилъ и я) она «понятно», прекратила знакомство со мною (стр. 150, 151 брошюры).
Оно, «понятно», такъ бы именно и было, еслибы благородная женщина, убѣдясь въ «подлогѣ», сдѣланномъ человѣкомъ, которому она вѣрила, справедливо вознегодовала. Конечно, она должна была закрыть ему двери своего дома немедленно по возвращеніи. О чемъ же было толковать, когда все такъ ужасно выяснилось?!!
Къ сожалѣнію для г-жи Желиховской и въ доказательство того, что она и по возвращеніи изъ Эльберфельда въ моихъ дѣйствіяхъ ничего дурного не видѣла, въ мой подлогъ никогда не вѣрила, и вообще всѣми мѣрами желала, для себя и для своей семьи, продолженія дружескихъ отношеній со мною, — вотъ собственноручно написанныя ею слова въ ея письмѣ ко мнѣ отъ 14 іюля 1886 года,
ния своей сестры, отвергающего бога и святыню, г-жа Желиховская не смущается даже перед «крестом» — и перед мнением о ней каждого порядочного и разумного человека, который прочтет 136 страницу ее брошюры…
Но ведь я действительно ехал венчаться из квартиры г-жи Желиховской. Она заставляет меня вспоминать самый счастливый день в моей личной жизни. Я был глубоко благодарен г-же Желиховской и ее детям за их дружеское участие, за которое полюбил их как родных, несмотря на кратковременность личного знакомства, и сам, со своей стороны, старался, как только мог, ответить им таким же участием. Эта благодарность заставила меня, когда, очень скоро после того, г-жа Желиховская стала весьма странно действовать в «теософском» вопросе, — закрывать глаза и стараться не видеть ее действий. Но она, уехав в Эльберфельд, смастерила, как известно читателям, такое, после чего закрывать глаза стало невозможным и оставалось только скорбеть сердцем.
Она пишет, что во время ее отсутствия и пребывания в Эльберфельде я запугивал ее детей (вторую дочь и сына), внушая им просить мать и старшую сестру скорее вернуться во избежание грядущих бед и погибели их души. Это хоть и утрировано, конечно, но все же несколько смахивает на истину, с той только разницей, что тогда и дочь и сын г-жи Желиховской были (может быть только на словах?) вполне согласны со мною и мне нечего было «внушать» им. Мы все очень боялись за г-жу Желиховскую, и я не раз слыхал такие слова: «От этой теософии и от этой тетушки, кроме горя, никогда ничего не было и не будет». Во всяком случае, если бы это даже было только мое убеждение, — оно оправдалось в полной мере. Конечным результатом этой поездки для г-жи Желиховской оказалась ныне ее брошюра и настоящий мой ответ, документально доказывающий ложное обвинение меня в подлоге и многое другое. А разве клевета на ближнего, и такая клевета, не есть погибель души?! Значит, было у меня основание бояться за душу г-жи Желиховской. Далее она пишет, что, получив в Эльберфельде убеждение в содеянном мною ужасе, то есть подлоге, по возвращении в Петергоф (где жил и я) она «понятно», прекратила знакомство со мною (стр. 150, 151 брошюры).
Оно, «понятно», так бы именно и было, если бы благородная женщина, убедясь в «подлоге», сделанном человеком, которому она верила, справедливо вознегодовала. Конечно, она должна была закрыть ему двери своего дома немедленно по возвращении. О чем же было толковать, когда все так ужасно выяснилось?!!
К сожалению для г-жи Желиховской и в доказательство того, что она и по возвращении из Эльберфельда в моих действиях ничего дурного не видела, в мой подлог никогда не верила и вообще всеми мерами желала для себя и для своей семьи продолжения дружеских отношений со мною, — вот собственноручно написанные ею слова в ее письме ко мне от 14 июля 1886 года,
