Парижѣ знали только о томъ, что Годжсонъ посланъ въ Адіаръ, и не имѣли ни малѣйшаго понятія о результатахъ его разслѣдованій. Блаватская писала мнѣ о своемъ торжествѣ надъ врагами и, даже будучи увѣреннымъ, что въ сообщаемыхъ ею фактахъ не мало ея собственной творческой фантазіи, я все же, конечно, никакъ не могъ предполагать чего-либо подобнаго дѣйствительнымъ обстоятельствамъ дѣла. Я ждалъ, что́ будетъ дальше, а пока продолжалъ свои занятія, рылся въ старыхъ книгахъ и наблюдалъ болѣе или менѣе интересные типы современнаго французскаго общества. Симпатіи французовъ ко всему русскому тогда только-что начинали пробуждаться; но уже, по нѣкоторымъ признакамъ, можно было предвидѣть дальнѣйшее развитіе этихъ естественныхъ, въ историческомъ ходѣ событій, симпатій. Между тѣмъ представленія о Россіи, даже среди весьма образованныхъ и серьезныхъ людей, были чисто фантастическія и не могли не возмущать русскаго чувства. Въ парижскихъ газетахъ появлялись статьи анархиста Крапоткина и тому подобныхъ «авторовъ», отъ перваго и до послѣдняго слова наполненныя наглой ложью и клеветою. Хотя эти статьи и не производили среди французовъ особенной сенсаціи, — тѣмъ не менѣе мнимые факты, въ нихъ заключавшіеся, передавались тамъ и здѣсь, какъ факты, безъ указанія источника. Разные нигилисты и полу-нигилисты обоего пола, проживавшіе въ Парижѣ, разумѣется, тоже лгали самымъ отчаяннымъ образомъ; русскіе «туристы» только презрительно ухмылялись — какъ будто дѣло шло вовсе не о ихъ родинѣ. Изъ всего этого выходилъ полный сумбуръ, въ которомъ сразу даже трудно было разобраться. Въ такихъ обстоятельствахъ знакомить французовъ съ дѣйствительной, а не фантастической Россіей — являлось весьма увлекательнымъ занятіемъ — и я имъ, конечно, увлекался.
Наконецъ, было и еще одно интересное дѣло: докторъ Комбрэ помогъ мнѣ ознакомиться, какъ теоретически, такъ и практически, съ гипнотизмомъ, о которомъ въ то время въ Россіи не имѣли еще почти никакого понятія — докторъ Боткинъ еще не
Париже знали только о том, что Годжсон послан в Адиар, и не имели ни малейшего понятия о результатах его расследований. Блаватская писала мне о своем торжестве над врагами и, даже будучи уверенным, что в сообщаемых ею фактах немало ее собственной творческой фантазии, я все же, конечно, никак не мог предполагать чего-либо подобного действительным обстоятельствам дела. Я ждал, что́ будет дальше, а пока продолжал свои занятия, рылся в старых книгах и наблюдал более или менее интересные типы современного французского общества. Симпатии французов ко всему русскому тогда только что начинали пробуждаться; но уже по некоторым признакам можно было предвидеть дальнейшее развитие этих естественных в историческом ходе событий симпатий. Между тем представления о России даже среди весьма образованных и серьезных людей были чисто фантастические и не могли не возмущать русского чувства. В парижских газетах появлялись статьи анархиста Крапоткина и тому подобных «авторов», от первого и до последнего слова наполненные наглой ложью и клеветою. Хотя эти статьи и не производили среди французов особенной сенсации, тем не менее мнимые факты, в них заключавшиеся, передавались там и здесь как факты, без указания источника. Разные нигилисты и полунигилисты обоего пола, проживавшие в Париже, разумеется, тоже лгали самым отчаянным образом; русские «туристы» только презрительно ухмылялись, как будто дело шло вовсе не о их родине. Из всего этого выходил полный сумбур, в котором сразу даже трудно было разобраться. В таких обстоятельствах знакомить французов с действительной, а не фантастической Россией, — являлось весьма увлекательным занятием — и я им, конечно, увлекался.
Наконец, было и еще одно интересное дело: доктор Комбрэ помог мне ознакомиться как теоретически, так и практически с гипнотизмом, о котором в то время в России не имели еще почти никакого понятия — доктор Боткин еще не
